Сергей Носов - Грачи улетели

Это было время, когда Германия испытывала по отношению к России сложный комплекс переживаний, который, немного упростив, можно было бы в целом охарактеризовать словом “влюбленность”. Любы мы были Германии Чудом Объединения двух ее неравнозначных частей, сломом Берлинской стены, крахом Варшавского договора, выводом войск и провозглашенными принципами, один лучше другого. Признбемся, что эта влюбленность была все же поверхностна, неглубока (ибо как, в самом деле, можно полюбить Сибирь, диких медведей, морозы и “русскую мафию”?) и представляла собой только отсвет другой, но зато уже настоящей любви, искренней, неподдельной, к одному совершенно особому объекту – человеку по фамилии Горбачев. Как любила Германия Горбачева! Нарекла его “лучшим немцем года”, обласкала, утешила, издала, наградила. Германия недолюбливала Ельцина за то, что он не любил Горбачева, но и Ельцина, даже и того была готова полюбить – за компанию с Горбачевым – за то хотя бы, что не посадил Горбачева на кол. А мог. От большой любви Германии к Горбачеву перепадало понемножку многим в России, а еще больше – за ее пределами, тем, кто решился искать спасение на немецкой земле от всего, что умом не понять, уж немецким-то точно. Антисемитизм пресловутый – само собой, или, если ты не еврей, мафии в твой адрес угрозы (за твои – ее – смелые разоблачения), или мстительность тайных структур большевиков-реваншистов (да хоть за неуплату членских взносов) – все могло послужить основанием для предоставления убежища. Особенно ценились заслуги в борьбе с тоталитаризмом. Требования были минимальные. Телегин знал одну супружескую чету из числа “борцов с тоталитарным прошлым” – год назад, пожелав достойно покинуть Россию, супруги озаботились коррекцией своих биографий; одетые по моде десятилетней давности и слегка примоложенные, они сфотографировались на фоне Кремля с плакатом “Свободу академику Сахарову!” – сам Сахаров к этому времени уже отошел в мир, где нет времени, а если есть и если видел с небес этот странный пикет, наверное, удивлялся анахронизму. Снимок получился достаточно убедительным, чтобы борцы за свободу, оказавшись в Германии, получили жилье и пособие. Другой отъехавший предъявил выписку из протокола партсобрания, на котором он критиковал непонятно кого и непонятно за что (в свете какой-то непонятной германцам дискуссии об “интенсификации производства” на каком-то ужасно конкретном непонятно каком предприятии); протокол был датирован позднезастойным 1984 годом, что делало критика непонятно чего едва ли не предтечей М. С. Горбачева. В принципе для зацепки мог подойти любой документ, даже справка о задержании в милиции. Главное, надо было знать, куда предъявиться и что сказать, предъявляясь. Телегин, быстро освоившийся в Германии, знал где и что говорить. Он бескорыстно, от чистого сердца был готов любому помочь, кто пожелал бы остаться, и некоторым взаправду помог – например, Тепину.

С Тепиным вообще смешно получилось. О том, как смешно с ним получилось, Телегин рассказывал в поезде Щукину и Чибиреву.

Щука и Чиб недоверчиво внимали Телеге.

Фишка в чем? Не борец Дядя Тепа и не герой. Он – жертва. Жертва режима.

Дядя Тепа (о таких деталях зацепки Щукин и Чибирев даже догадываться не могли) предъявил извещение с требованием оплатить услуги за медвытрезвитель (тот самый!.. то самое!.. вот с чего бы начать нашу историю!..) – иначе говоря, извещение о штрафе. Доброжелательный чиновник уставился на ветхий бланк с недоступными его пониманию русскими буквами (дата, правда, говорила сама за себя – самый тоталитаризм), а Телегин ему втолковывал, что такое есть медвытрезвитель. Медвытрезвитель – это как бы такое гестапо, где за любовь к свободе пытают людей разными изощренными методами, включая ледяной душ. Особо впечатлился чиновник практикой нанесения чернильным карандашом порядковых номеров на ногах жертв. “И этот институт подавления личности до сих пор не упразднен?” – “Отчасти реформирован, но в целом еще существует”. Тепин, приехавший в Германию по туристической визе и не знавший немецкого, сидел в кресле напротив чиновника, кивал головой в подтверждение леденящего немецкую душу рассказа Телегина. Так Тепин стал азюлянтом.

– Врешь, – не поверил Телегину Щукин. – Врет ведь? – спросил Чибирева (тот, похоже, тоже не верил). – Нет, я знал, что применялся какой-то прием, но чтобы так… такие подробности… с вытрезвителем… нет, не верю!..