Павел Пепперштейн - Cвастика и Пентагон

И становилось им три года.

Два.

Один.

И вот уже парочка блаженно исчезающих эмбрионов плескалась над бездной.

Курский открыл глаза. Обнаружилось, что он лежит на заднем сиденье автомобиля. Он приподнялся.

Автомобиль двигался сквозь яркий солнечный свет, за рулем сидел Цитрус. Больше никого в машине не было. Они уже подъезжали к дому «Свастика». Курский вышел из машины и, протягивая руку Цитрусу, произнес:

– Я хотел спросить про слова… – тут он запнулся, целый поток слез неожиданно пролился из его глаз, и ему пришлось доставать платок. – Эти слова – «узнайа», «авенна»… Откуда они?

– Та Кристина и Рома придумывают, чисто прикалываются, шобы было интереснее, – пожал плечами Цитрус. – По типу индийские.

– Спасибо, я возьму это на вооружение.

Курский спрятал платок. Цитрус уехал. Курский поднялся по лестнице.

Ему безумно захотелось спать. Но поспать не удалось. В коридоре он встретил старика Кушакова.

– Парчова приболела. Всю ночь от кашля надрывалась.

С ней это бывает: ночные кашли. Просила вас зайти к ней.

Курский зашел к Парчовой. Она лежала в комнате с четырьмя железными кроватями, поставленными почти вплотную друг к другу. Старуха помещалась на одной из этих кроватей, и все это напоминало сцену в нищей больнице. Возле кровати больной топорщилась убогая тумбочка, заваленная какими-то старыми рецептами и лекарственными пузырьками. В углу стоял включенный телевизор, где шел фильм «Семнадцать мгновений весны». Дело было в канун Дня Победы, и фильмы про войну и разведчиков показывали целыми днями.

– А, белый голубок! – приветствовала старуха.

– Садись, кино посмотрим.

– Я слышал, вам нездоровится, – участливо произнес Курский.

– Помирать я собралась, а так ничего, – сказала Парчова своим резким неприятным голосом.:

– Ну что вы, вы, наверное, еще сто лет проживете, – вежливо подбодрил ее следователь.

– Сам живи свои сраные сто лет! – разозлилась Парчова. – Долгонько тебе еще здесь маяться.

А мне пора – достаточно с меня. Надоело хуже горькой редьки. Мир весь гниет, гнилой он весь, труха одна… Гнилой мирок.

– С одной стороны гниет, с другой расцветает, как подснежник. Так повелось, – сказал Курский, вспомнив оргию на рассвете.

– Гниет, как подснежник в лесочке! – острила Парчова. – А чего ты сонный какой-то?

– В гостях был.

Курский вытер платком слезы. Парчова прищурилась.

– Взяли тебя под белы рученьки, накапали яда в белы ушеньки! А я исповедаться тебе собралась, святой старец. Собралась я от вас от всех… Тебе еще долгонько тут маяться. Дай-ка руку.

Она цыганским движением быстро схватила руку Курского, развернула, глянула на ладонь, плюнула и тут же отбросила.

– Футы, свастичкой линии сходятся! Свастушкаматушка – это все она. Лидка-то влюбилась в тебя. Еще бы – свастика на ладошке, как гусь в лукошке.

Курский посмотрел на свои ладони, но никаких свастик не увидел.

Парчова вдруг резко привстала на кровати:

– А ты из человеков ли, святой белый старичок?

Ты сколько веков старичком-то ходишь? Может, ты ангел какой или черт?

– Я не черт. Я дерево, – вежливо улыбнулся Курский.

– Да какое ты дерево?! – Парчова вспылила, мелко затряслась. – Ты – День Победы, вот ты кто, – она ткнула пальцем в телевизионный экран.

– «Этот праздник с сединою на висках, это радость со слезами на глазах». Вот и ты весь седой и в слезах, праздничек родной. Все оплакиваешь нас, грешных! Рано нас оплакивать! Мы сами себя давно оплакали!

Очередная волна злобы накатила на старуху.

– Завтра наступишь, праздничек, – произнесла она злобно и снова указала в телевизор, где в этот момент строгий, задумчивый Штирлиц выкладывал из спичек детского ежика на железном столе пыточной камеры гестапо. – Завтра наступишь ногою белокочанной своей на фашистского гада, а?

Парчова хихикнула и стала быстро шарить по тумбочке, делая вид, что ищет какое-то лекарство.

Но пузырьки, скопившиеся там, все выглядели столь старыми и пыльными, что ясно было – Парчова давно не принимает никаких лекарств, несмотря на свой кашель. Корявыми тонкими смуглыми пальцами она вдруг раздвинула какие-то пласты старых рецептов и квитанций, выдернула один ветхий конверт, порылась в нем и извлекла старую фотографию, которую быстро сунула Курскому.

Фотография, пожелтевшая по краям, с обтрепанными уголками, запечатлела небольшую группу молодых фашистских офицеров. Снимались явно летом, все парни были загорелые, улыбающиеся, в расстегнутых мундирах и белых рубашках под мундирами. Позировали в полный рост, на фоне стены с большой свастикой. По мозаичному полу, по овальному окошку сверху он узнал лестничную площадку, где умерла Сулейменова.