Павел Пепперштейн - Cвастика и Пентагон

Курский внимательнее взглянул в экран. Там происходило все то, что описала Лида. «Полковник в отставке» стал давиться, дергаться, в результате шарик с поющими девушками вывалился у него изо рта и упал на тарелку.

– Какой увлекательный клип, – сказал Курский.

– Вы открываете мне глаза на творчество этой группы. Кроме того, на вас приятно действует белое вино. А я веду аскетическую жизнь в последнее время. Море заменяет мне секс. Так что даже не знаю, нужна ли мне виагра или нет. Я никаких лекарств не принимаю, соблюдаю здоровый образ жизни. Не потому, что хочу пожить подольше, а потому, что хочу умереть здоровым. Мне хочется отведать чистой смерти – чистой, как минеральная вода, не замутненной ни болезнями, ни маразмом. Совершенно здоровый человек все равно умирает, достигая определенного возраста – в нем просто нечто заканчивается. Мне хотелось бы достичь этого «естественного конца». В свете этой задачи секс для меня не имеет никакого значения.

– Вы говорите как настоящий буддист, – произнесла Лида задумчиво. – Или это имитация? Восхищаюсь вашим аскетизмом, во мне тоже есть аскетическая жилка… Аскетическая разновидность сладострастия. Но Будда осудил аскезу, поэтому я не даю себе воли. Иначе давно бы уже сидела на Мангупе, в пещере… Если захотите вдруг отказаться от вашей программы, примите вот это.

Она быстро протянула руку и вложила нечто ему в ладонь. Курский взглянул. Это была маленькая белая таблетка, с выдавленной на ней свастикой, в прозрачном полиэтиленовом конвертике.

– Что это – «виагра» или яд?

– Ни то ни другое. Но может быть и тем и другим.

Все зависит от вас.

Курский спрятал таблетку.

– Пройдет экспертизу? – спросила Лида.

Старик кивнул.

– А я вам хочу сделать одно предложение. Оно вас застанет врасплох. Четвертый бокал вина мне не повредит… Похолоднее. Итак, предложение.

Вы не хотели бы жениться на мне?

Курский от удивления чуть не выронил ложку.

– Шутите, конечно? – спросил он весело.

– Нет, не шучу. Предложение абсолютно серьезное.

– Вы с ума сошли. Зачем вам? Вы что, влюбились в меня? – лицо его приняло саркастическое выражение.

– Нет, конечно. Вы же старик. Но вы понравились мне, а мне почти никто не нравится. Я долго думала, почему вы так равнодушны к свастике. А потом поняла, потому что вы сами – свастика. Вы – знак. Подумайте над моим предложением.

Она встала, держа в руке бокал. В нем оставалось еще немного вина.

– Я подумаю. Это очень странное предложение.

Я отвечу вам через три дня.

– Через четыре. Останемся в рамках свастики.

– Хорошо. Через четыре дня я тоже собираюсь прочесть небольшую лекцию – здесь, в доме «Свастика ». Приглашайте всех желающих. После лекции я отвечу вам на ваше любезное предложение.

Они пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись.

После спокойной ночи, с утра пораньше, Курский вошел в кабинет директора санатория «Правда». Он приветливо улыбался, протягивая руку. Иоффе с такой же приветливой улыбкой поднялся ему навстречу. Произошло рукопожатие.

– Сидайте, ласкаво просимо, – Иоффе, улыбаясь, указал на кресло. Курский сел.

Они заговорили о том о сем: о красоте Тополиного, об отношениях России и Украины, о состоянии санаториев в Крыму… За их приветливостью скрывалась старая вражда двух советских ведомств – КГБ и милиции. Эта вражда, хоть и не столь легендарная, как вражда абвера и гестапо, все же имела свою продолжительную историю, и хотя уже тринадцать лет как не стало СССР и оба уже не служили своим ведомствам, все же они до сих пор чувствовали себя представителями враждебных кланов или непримиримых семейств, что выражалось в их преувеличенной сердечности и в том, что улыбки все никак не могли сползти с их лиц. Иоффе принадлежал к более привилегированной советской касте и был здесь хозяином, но, с другой стороны, подвиги его, если они были, остались скрыты тенью государственной тайны и никому не были известны. Курский же считался знаменитостью, звездой шестидесятых. Тогда о нем часто писали газеты, о его делах было написано несколько популярных некогда книжонок, и их полковник Иоффе когда-то с упоением читал.

Но книги о Курском забылись, и почти забылось уже могучее государство, которому когда-то служил Иоффе. Сияя друг на друга великолепными искусственными зубами, беседовали эти два обломка великой, быстро испарившейся эпохи.

Наконец, Иоффе, как принято было писать в советской литературе, посерьезнел.