Анатолий Приставкин - Первый день – последний день творенья [сборник]

– Тише! Ты что?

Оказывается, прожорливый Шибаев с налета, не дожидаясь дележа, впился зубами в яблоко и чуть не поломал зубы. Оно оказалось из воска. Он долго плевался. Сурков разглядывал розовую морковку и по-детски удивлялся:

– Вот это сделано! Вы посмотрите, как здорово сделано!

– А что жрать? – спросил Шибаев, у него опять начался «гуд в животе».

Мы сидели в зарослях кукурузы и молча разглядывали добычу. Перед нами возвышалась целая горка красивых, но несъедобных муляжей. Колька задрал голову к небу, и в его глазах побежали белые круги, словно в голубую воду бросили камень.

– У меня есть одна мысль. Пожрать будет…

– Согласен, – сказал Шибаев.

– Будем топить воск и делать свечи.

На Кольку вдруг напала страсть лепить. Из-под его ловких рук выходили удивительные фигурки собак и петухов. Но он скреб русую шевелюру и говорил:

– Я вылеплю точно такую морковину… Думаете, не смогу?

И не мог. У Шибаева от голода опять начался его «гуд».

Он сидел на корточках и ненавидящими глазами глядел на развлекающегося Суркова. Я тоже зверски хотел жрать. Но я сидел и читал книгу. Я любил читать книги и хватал их где только можно. Эта книга была украдена в техникуме.

И вдруг Колька бросил воск на землю и заявил, разглядывая нас насмешливо:

– У меня есть одна мысль. На нашем одежном складе задвижка и замок. Если замок повернуть боком, то для хода задвижки окажется больше места, и дверь должна открыться. – В глазах у Суркова, как от брошенного камня, шли веселые круги. – Возьмем одно пальто, кто-нибудь наденет, и выйдем. Только одно…

– Почему одно? – зарычал Шибаев.

– Потому что нужно честно воровать. Прожрем одно, возьмем другое.

Все произошло, как сказал Колька. Задвижка легко отошла, и новое пальто мы принесли в одну избу. Хозяева нас радушно усадили, подали тарелку красных помидоров и стукнули о стол бутылкой. Никто из нас не пил водки до этого, но, видно, так полагалось, что при продаже нужно пить. И нам, как взрослым, налили по стакану.

Я только помнил, как в голубом дыму перемешивались и чередовались чьи-то льстивые лица, помидоры и пьяный Колька, который кричал:

– …Нам все равно, сколько дадите – и ладно!

И жирные прижмуренные лица хозяев двоились, троились и шамкали многими ртами:

– Деньги мы потом отдадим… Так, с ходу, где их взять, деньги…

Конечно, деньги нам и потом не отдали.

Колонию решили срочно развести по местным детдомам. Об этом нам сказал Колька. Мы сидели на траве около станции. Подходил поезд.

– Загонят куда-нибудь еще похуже! – добавил Сурков и зашлепал босыми ногами к вагонам. Приподняв белесые брови, оглядел проводницу, посмотрел под вагон. Показал рукой на железный ящик. – Глядите, «собачник». Когда-нибудь я вот так залезу в него, – Колька закинул ногу, примерился, – и покачу тыщу кило метров…

И глядел на Суркова и видел в его озерных глазах белые разводы, словно огромный каменище плесканули туда. Но он ничего не говорил. Мы стояли и смеялись, представляя, как бы он уехал в железном тесном ящике под вагоном. А поезд тронулся. И Колька Сурков не стал вылезать. Он только сказал нам:

– Ну, пока, дружки. Еду я в Москву. Решил я найти такую школу, где мне покажут, как слепить красивую морковь. Я обязательно хочу слепить красивую морковь…

Я с Шибаевым попал в кизлярский детдом. И однажды он сказал:

– Ну, что, хватит отдыхать! Я гляжу, ты уткнулся тут в книжки и ничего не видишь… Так вот: я пригляделся, здесь во-о олухи какие… Ничего не сторожат. Замок на складе сбить проще простого. Решили? И бежим!

– Куда?

– Все равно. Не нравится мне здесь.

– Я не побегу, Шибаев. И склад ты не трогай.

У него заблестели глазки, на щеках поплыли два бордовых пятна румянца.

– Ага, гад, изменяешь?!

И тогда я взял его за борта теплого пальто, которое нам здесь выдали:

– Слушай, Шибаев, здесь настоящая жизнь, понимаешь? Я хочу забыть, как воруют… Я хочу читать книги, я их нигде не видал так много, как здесь. И я хочу учиться…

А склада ты не посмеешь тронуть, понял? Иначе я соберу ребят, и о себе… и о тебе…

У Шибаева задрожали жирные щеки и округлились глаза. Он попятился и уже издали прокричал, показывая кулак:

– Сексот!.. Сволочь… Ты попомнишь, ты…

Ночью он бежал. Он, наверное, решил, что я все расскажу. А я ничего не рассказал. Я только хотел жить по-новому.

Отец, вернувшись с войны, привез сукно. Других вещей у нас не было, и, открыв ящик комода, можно было сразу увидеть это сукно: золотисто-зеленое, толстое, как броня. Иногда отец доставал его, щупал долго и задумчиво оглядывал свою армейскую форму.