Анатолий Приставкин - Первый день – последний день творенья [сборник]

Однажды во дворе детдома появился нищий старик. Он сказал:

– Кто посмеет смеяться надо мной? Разве вы знаете, кто я? Вы ничего не знаете!

– А кто вы? – спросили тогда наши ребята.

– Ого! Так им все и расскажи. Может быть, вы не смотрели фильм «Тринадцать»?

– Смотрели, – сказали хором мы.

– Тогда я удивляюсь вашему недомыслию и слепоте! – рассердился он. – Неужели каждому нужно объяснять, что единственный герой, оставшийся в живых после сражения, сейчас перед вами…

Старик пошел прочь. Мы онемели. Мы были сражены на месте.

Он, видимо, понял это и тотчас же вернулся.

– Ну, вот что, об этом молчок. Ясно? А сейчас тащите поесть! Разве может красный герой голодать в наше время!..

Целый месяц «Тринадцатый» жил у нас в дровах. Мы тащили весь свой хлеб. Героический старик, снисходя к нам, принимал все это и ворчал:

– Неблагодарные потомки… Разве я плохо воевал с басмачами? Разве я не красный герой?

– Красный герой! – подтверждали скорее мы, пугаясь, что он обидится и уйдет.

– И вы, контра несчастная, жалеете для красного героя свои жалкие рубли?..

Мы достали из тайников всю мелочь и принесли ему.

В тот же вечер он исчез. Несколько дней мы искали нашего старика. На третий увидели на берегу реки толпу. Старик лежал на земле мокрый и не похожий на себя.

– Бездомный бродяга! – сказали люди. – Напился до беспамяти и утонул.

– Это «Тринадцатый», – сказали мы, потому что мы одни знали о нем правду.

– Может, и тринадцатый… Их много нынче тонет, – ответили в толпе.

– Но это же «Тринадцатый»! – закричали мы. – Это же красный герой!

Тогда люди засмеялись:

– Тридцать лет он тут побирается, наш красный… От вина всегда красный.

– Вы… Вы врете все! – сказали мы, отчаиваясь.

И нас прогнали домой.

Мы сидели на дровах, там, где совсем недавно разговаривали с последним красным героем, оставшимся в живых, и мужественно скрывали друг от друга слезы. Мы твердо знали, что погиб «Тринадцатый» и никто не сможет понять наше горе.

Это письмо было вправлено в рамку и повешено в красном уголке. Оно было адресовано ребятам детдома от московского шефа. В конце стояла подпись: дважды Герой Советского Союза, контр-адмирал. Когда-то шеф побывал даже сам в детдоме (он приезжал в Кизляр охотиться на кабанов) и в разговоре с ребятами, весело прищуриваясь, спросил:

– А моряками хотите быть? Ну-ну! Может, помогу чем-нибудь. Растите быстрей…

Ребята часто перечитывали письмо. Оно теперь было их надеждой. Их верой. Их молитвой. Неровные буквы превращались в белые гребешки волн, строчки, как валы, набегали, касаясь ребячьих сердец. И сердца сладко замирали. Море, конечно, ждало их. Ласковое, красивое, мерное.

Володька Рудкевич часто перечитывал письмо. Он был всех старше, и ему первому предстояло плыть в это море. Когда за одним из его дружков приехал из Москвы отец, Володька попросился с ними. Уж там-то, в столице, он разыщет шефа, и тот обязательно устроит его юнгой.

Володька долго ходил по Москве, разыскивая здание Главсевморпути. К шефу его не пустили, даже разговаривать не стали. Красиво одетый человек сказал в проходной:

– Ступайте, мальчик. Никого здесь в юнги не принимают. Впрочем, я могу еще проконсультироваться. Вы мне позвоните по три-восемьдесят-один.

Володька долго пробовал набрать этот номер из автомата, но ничего не выходило. Потом его научили звонить по местному телефону. Каждый день он приезжал к большому серому зданию и звонил от входа. Чтобы растянуть имеющиеся деньги, он ел только хлеб с морсом.

Тетка, что торговала морсом, лучше понимала его. Она говорила:

– Был сегодня твой начальник. Вчера не приезжал, а сегодня точно был.

Однажды, в который раз безрезультатно набирая знакомый номер, Володька понял, что ему никто не ответит. Тогда он достал оставшиеся деньги, выпил три стакана морса, к удивлению продавщицы, и медленно пошел по улице.

Море встретило его неласково. Но он верил еще в него. Он знал, что сегодня сядет на поезд и на крыше вагона поедет к этому морю. Вот так и шел он по городу. Рюкзак, почти пустой, теперь был надет у него под пальто. И от этого он казался немного горбатым.

Володька Фесенко потерял связь с отцом в начале войны. И когда воспитатели спрашивали его о родителях или когда между ребятами заходил разговор об отцах, его отец получался самым лучшим, самым главным. И все верили Фесенко, потому что глаза у него были чистые-чистые, голубые-голубые, неотразимо правдивые.