Анатолий Приставкин - Первый день – последний день творенья [сборник]

Около двора коротенькая плотная женщина средних лет, с косынкой на голове, повязанной назад, пыталась влезть на лошадь. Она подводила лошадь к телеге, взбиралась на телегу, но лошадь в это время снова отходила.

– Да стой, треклятая! – говорила хрипловато, почти по-мальчишески женщина. – Ах ты, дрянь такая, ах ты, стервозница! – А между тем снова подогнала лошадь к телеге и попыталась на нее забраться. Наконец это удалось, она уцепилась, подоткнула в лошадиные бока короткие ноги в сапогах, присвистнула и, по-прежнему ругаясь, галопом поскакала по улице.

Я спросил случайно встретившуюся женщину про Курицу, рассчитывая застать ее за делом.

– Они уехали, – сказала женщина. – В поле сейчас.

– Давно она уехала?

– Так вот, на лошади, значит. Сели и уехали. Она у Авдотьи живет, вы там найдете ее, а сейчас в поле, где сейчас найдешь…

Образ Курицы, который я уже заранее составил про себя, как передовой колхозницы, тонкой, маленькой женщины, которая стесняется рассказывать о себе, совсем не вязался с коротковатой басовитой теткой, седлавшей лошадь. «Конечно, не она была, та уехала раньше». И с тем я решил поискать Авдотью.

В деревне дворов пятнадцать, кругом одни женщины, годов по пятьдесят – шестьдесят.

Авдотья лежала на лавке, охала, приподнимая голову, и никак не могла понять, чего мне надо. Приглохла.

В избе было грязно, чугунки вместе с хлебом и очистками свалены на столе, кругом давно не мыто. На полу сено, ходят куры. Муж погиб на фронте, живет одна. Вот все, что я смог узнать. Я огляделся. Был бы в доме мужик, он бы не допустил такого, ясно. Но и сама хозяйка опустилась. Домишко дряхлый, стекла битые, голые черные стены. Зимой они становятся белыми от мороза.

– Курица? Она во, бегает! Она колхоз тянет, – сказала еще тетка. – У меня плоха изба, а у нее нет и такой. У Александры Ивановны ищите, у меня она давно не живет…

– Почему же у нее нет избы? – спросил я.

– С прошлого месяца у меня не живет, – сказала хозяйка.

– Так где же ее дом? – крикнул я сильнее.

– Дык я же сказывала: немцы спалили. Мы тоже в подвалах сидели, а Курица-то отчаянная девка была… Она… ох в уши стреляет. Ходила к доктору, а он говорит…

– Ну и что Курица? – спросил я.

– А? Курица-то? Она без распоряжения скот-то увела… Да… Там в лесу еще с двумя ребятишками и стерегла скот-то наш. Она, ух, как сатана, ругается, оттого я и говорю, переехала к Сандре Вановне…

У Александры Ивановны чисто, светло и три широкие иконы в углу. Доски на полу отмыты добела, пахнет сырой прохладой, теплым деревом и еще чем-то простым и приятным. Иконы – посеребренные, старые, попорченные во время войны, когда их уносили из горящей деревни.

Рядом два портрета, увеличенные с маленьких фотографий; отретушированные, они совсем одинаковы.

– Погибли в войну, – говорила хозяйка. – Оба сына, и муж тоже… Были три вербиночки, а осталось… Вот и изба тоже держится на курьих ножках да на бараньих рожках. А сенцы я уже сама пристроила. В год по бревну, так и сладила.

– А что же Курица?

– Та к ведь ей тяжелей… Дети опять же, а силы в колхозе все убивает. Есть тут ленинградец, продает «изобучку», но где ей столько взять сразу… Был бы дельный председатель, да помог бы, она бы в ножки ему поклонилась… Она для себя ни-ни, а скотный двор-то на своем пупе держит, а? У нас ведь животноводческое направление, а тут зимой без механизации стали коровы дохнуть… Она же там и переночевала всю зиму, а вещи к тетке Кате снесла, чтобы ближе опять же к скотному…

Тетя Катя – маленькая, старая, примерно одногодка с теми двумя. Муж умер в блокированном Ленинграде с голоду, живет одна. Телефон в избе стоит. Как был муж в правлении, так телефон с до войны и остался, хотя он ей совсем не нужен. По траве бегает девочка, маленькая, лет двух.

– Не моя, это Курицы внучка, не успела детей подрастить, как, ох… И мне уже не так одиноко, я-то за ней нет да погляжу…

– А где ее муж? – спросил я тетю Катю.

Тетя Катя удивилась, отмахнулась рукой. Нагнулась к девочке, спрашивает: «Ну что тебе?» А девочка еще говорить не умеет, она смотрит на землю и говорит: «Ня» – на ее языке обозначает «дай». Просит, значит.

– На, на, – говорит, суетясь, тетя Катя. – Я тебе, хочешь, редиску найду, ой нужно гряды прополоть, совсем заросли гряды. У нее целых трое детей-то. Двое учатся: один в Осташкове, один в Калинине. В люди выходят, она им еще то посылочку, то пятерочку… Только она не знает, чьи они… В войну, ой, горюшко, идут солдаты с вином в руках, ну, где тут такая-этакая молодуха?! И к ней, Курице, значит. Они-то уйдут, а дети остаются. Хоть бы один солдат возвернулся посля, неужто всех-то поубивало? Ох, я думаю, не надо ее больше, войны-то… Жаль мужиков, ох, как жаль…