Джин Пендзивол: Дочери смотрителя маяка

Я делаю вдох. Длинный и глубокий. Ирония практически покидает меня.

— Морган, не так ли?

Она обращается ко мне. Она знает, как меня зовут.

— Кажется, они там, внутри, немного заняты. Я уверена, что забор сможет подождать пару минут, пока ты отвезешь меня обратно в мою комнату. Видит Бог, если ты будешь продолжать в том же духе, то проскребешь его насквозь. Там столько краски!

Она не смотрит на меня, но я не могу просто игнорировать ее.

— Не думаю, что мне можно, ну… взаимодействовать с… жильцами.

— А ты всегда поступаешь по правилам? — Это звучит не как вопрос.

Она сидит в кресле прямо, с поднятым подбородком, сложив руки в перчатках на коленях. Мне бы хотелось видеть ее глаза, прячущиеся за этими дурацкими очками.

— Хорошо, — говорю я, бросив скребок в ведро к остальным инструментам. — Но пусть потом спрашивают с вас, а не с меня.

— Сверток, — говорит она мне, приподняв руку и указывая в сторону стола. — Тот, что они оставили. Подай его мне.

Я делаю, как она просит. Что-то завернуто в выцветший белый холст и пахнет землей и плесенью. Сверток перевязан бечевкой, но узлы ослабели и ткань развернулась, так что я вижу, что внутри. Выглядит как стопка книг, кожаные обложки и волнистые от сырости желтые страницы. Я кладу его пожилой женщине на колени.

Я никогда прежде не катала кресло-коляску, поэтому приходится немного поманеврировать, чтобы пройти с ней в дверь.

— Третья комната слева.

Когда мы проходим мимо кабинета Марти, слышно, как он насвистывает. Я не поворачиваю голову, просто продолжаю идти, глядя прямо перед собой, а мои позаимствованные ботинки шаркают по плиточному полу.

Комнаты постояльцев совсем не такие, как я думала. Они как однокомнатные квартиры. Я быстро осматриваюсь, проталкивая кресло в дверной проем. Тут есть маленький обеденный стол и кровать, комод со стоящими на нем рисунками в рамках и удобное на вид кресло. Кровать застелена лоскутным одеялом. Оно совсем выцветшее, и я бы сказала, что оно ручной работы и наверняка старинное. Мебель тоже старая. Как и постоялица. Но в глаза мне бросается фонарь. У нас был похожий. Он был красным, но когда мы его зажигали, стекло покрывалось копотью, и мне приходилось оттирать его старой тряпкой.

Женщина вздыхает:

— Достаточно, Морган. Спасибо.

— Угу. — Я поворачиваюсь, чтобы уйти.

Руки женщины тянутся к свертку. Она берет его и кладет на стол, а затем начинает складывать плед, в который были укутаны ее ноги.

— Ты думала, что полиция пришла за тобой?

Я останавливаюсь в дверях:

— Что?

— Почему ты пряталась?

Я поворачиваюсь и смотрю на нее.

— Я не пряталась. Копы знают, что я здесь.

Женщина ставит кресло-коляску на место, осторожно встает и кладет плед в изножье кровати. Она двигается в сторону старого кресла, придерживаясь одной рукой за комод, и поворачивается, чтобы сесть.

Сняв очки, она кладет их на стол возле свертка, ее рука на секунду задерживается на стопке книг.

— Элизабет. Элизабет Ливингстон.

Я смотрю в ее глубокие карие глаза, колючие и вызывающие, но в то же время тревожно пустые.

Старуха слепа.

Из-за этих пустых глаз мне стало не по себе, но только на пару секунд. А потом все прошло. Это глупо. Мне наплевать, кто она такая, и я не стремлюсь завязать с ней разговор. Так что бурчу в ответ:

— Угу, — поворачиваюсь, выхожу из комнаты и, неуклюже ступая в ботинках, иду обратно по коридору.

Я не удивлена и не обижаюсь, но тяжело вздыхаю. Страх так быстро может превращаться в злость; она боится того, что может преподнести жизнь, и злится из-за этого на весь мир.

Я рассеянно ощупываю пальцами непромокаемую обертку. Край потрепан в том месте, где ткань ускользнула из-под слабо завязанной бечевки. Достаточно было только легко потянуть, чтобы веревка ослабила свой захват, позволив затхлой обертке, развернувшись, обнажить кожаные переплеты дневников. Я нежно скольжу по ним пальцами, исследую поверхность верхнего дневника, на мгновение задержавшись на тиснении по центру обложки и проводя по рельефным «Э. Л.».

Эндрю Ливингстон. Мой отец.

Последний раз я держала в руках эти дневники, когда Чарли вернулся на остров, перед пожаром. Именно в тот момент я поняла, что брата, которого я знала, брата, в котором я видела ровню, защитника, покровителя Эмили, изменил злой, суровый мир, погрязший в войне и предрассудках. Я должна была увидеть это тогда, должна была понять, что он способен ополчиться против нее. Жалел ли он об этом позже? Я всегда предпочитала думать, что да. Теперь же я никогда этого не узнаю.