Кингсли Эмис - Я хочу сейчас

Здесь, на Юге, все говорили если не о неполноценности негров, то об этой войне. Ронни столько наслушался об этом, что иногда казалось, будто американцы как-то ухитрились незаметно для прочего мира влезть во вторую гражданскую войну, может быть, в 1914 – 1917-м или в 1939-1942-м. Впрочем, если так и было, то южан снова разгромили. Тем лучше для них. Непохоже, что Ставрос был великим книгочеем, да и Чамми Болдок тоже.

В общем, видимо, хорошее место, чтобы отлеживаться. Верно, были тут картины. Аляповатые, как на журнальных обложках, портреты леди Болдок (два!), Симон (тут ей было лет двадцать и выглядела она настолько бесцветной, что талант художника просто поражал); кого-то еще – должно быть, Ставроса (поэт-неудачник в твидовом костюме) и лорда Болдока (со знакомым видом смертельно раненого). Никого похожего на мистера Квика. Ронни решил, что здесь он в безопасности, эти пять портретов оттолкнут любого поклонника культуры, если тот захочет войти в поисках хорошего чтения. Ронни с трудом пытался выбрать между «Тонкой серой линией» и «Сокровищами старого Ричмонда», когда дверь распахнулась и вошли Хамер и леди Болдок.

Вошли они поспешно, смеясь, и Хамер игриво хватал ее за разные места. Ронни они заметили только через две секунды. Ронни закалился на телевидении, и у него самого были эскапады, но тут именно он смутился больше всех. Леди Болдок, не переводя дыхания, перешла в наступление:

– Не ожидала я встретить здесь кого-нибудь в ТАКОЕ время, – сказала она, словно читать поутру (или разглядывать ее портреты) могли только педерасты, сводники и прочая нечисть.

– Я только зашел за книгой, – сказал Ронни.

– Может, возьмете ее и уйдете? Не хочу быть невежливой, но мистеру Хамеру и мне есть о чем сейчас поговорить.

Заключительный слог стиха был презрительно отброшен.

Ронни почти без задержки взял «Исповедь медного лба» и пошел, но нанес удар со своей стороны, сказав по пути Хамеру:

– Как Генри-холл?

– Дух захватывает.

Несносный день уходил в прошлое, и Ронни смог нанести еще удар. По дороге к бару он в двенадцать без трех минут прошел в столовую и нашел две дюжины стаканов красного вина, выстроившихся на полке. Пять стаканов и чуть-чуть из шестого он выпил, нисколько не суетясь, не зная, что рыжий дворецкий через щелку неплотно прикрытой двери смотрит на него. Ронни был неопытным вором; Хамер сказал бы ему, что опасно делать это непосредственно перед началом, когда прислуга наверняка бегает, проверяя, все ли готово. Как бы то ни было, два предобеденных виски и шестой, законный, стакан вина позволили ему окосеть в необычное время – четверть второго – и держаться так до половины пятого. В пять часов, переодевшись к обеду, он сошел вниз, как было велено, и чувствовал себя вновь или по-прежнему ужасно.

Вечер начался, как последний на Малакосе, разница была в том, что тогда он и Симон присоединились к Мэнсфилду, а теперь Ронни присоединился к этой паре. Симон была в золотисто-белом платье сиамского шелка. Оно шло ей, и Ронни гадал, почему ее мамочка позволяет, даже заставляет Симон появляться в нарядах, которые ей так шли. Ведь еще неандертальские дамы старались напялить на соперницу то, что ей не шло. Род тщеславия, ответил он себе, или светская форма его – в этом мире трудный ребенок должен по крайней мере сиять, как звезда в короне Болдоков. Впрочем, что с того?

Костюм Мэнсфилда, вечерний только отчасти, был скроен насколько это было возможно удачно, и Мэнсфилд казался процентов на пятнадцать не столь толстым. Распахнутый пиджак являл пояс с эмблемой, которая Ронни приелась за эти сутки: белые звезды в андреевском кресте на красном поле.

– Хи! – проревел он, потом, ткнув пальцем в живот, прибавил: – Знаете, что это?

– ДА! – Ронни хотелось ответить (потом он даже упрекал себя за сдержанность): богопротивное пузо – свидетельство многолетнего пьянства на незаработанные деньги, расположенное вблизи самого мягкого члена на Юге. Но приход негра с подносом сбил его, и, взяв стакан наугад, он ограничился: – По-моему, знаю. Это, ээ, флаг мятежников?

Ответ был не сразу. Мэнсфилд нахмурился и, уставясь в поднос, потрогал его вялыми пальцами:

– Это бурбон?

– Да, сэр, мистер Мэнсфилд. Бурбон и вода.

– Я вижу, что вода. Прошлый раз ты дал мне шотландский.

– Извините, сэр. Тут бурбон, сэр.

– Гм, – сказал Мэнсфилд, как слегка успокоившийся лев, и попробовал указанное питье. – Гм. Ладно. Говорите – флаг МЯТЕЖНИКОВ? Вы что, переодетый янки или что? Это флаг Конфедерации, сэр, знамя свободы. Так было тогда, и… – он, казалось, искал слово, – и… так и сейчас. Это не изменилось. У нас на Юге образ жизни… наш собственный. Быть обязанным только себе… только себе… никому другому, и никто не обязан тебе. Это и есть…