Кен Калфус - Наркомат просветления

Тот, кому хватило бы глупости и упрямства (и запаса живучести), чтобы пройти до конца этой цепи, обнаружил бы там Ильича — единственного владельца последнего пулемета, а непосредственно перед ним — стаю злобно грызущихся людей, толкающихся у предпоследнего звена цепи. Это были Троцкий, Бухарин и Зиновьев. Их можно было не брать в расчет. Астапов знал, что не они, а стоящий поодаль Сталин действительно незаменим для страны Советов. Сталин брал на себя трудные, неинтересные, важнейшие задания: в частности, он занял пост Народного комиссара по делам национальностей. Во всех комиссариатах были его люди. Он составлял досье и вел счет «должкам». Астапов знал, что на него у Сталина тоже есть досье — вероятно, там про Астапова написано больше, чем он сам о себе знает.

Сейчас товарищ Астапов изучал лица прохожих. Люди старались не показывать лицо без нужды. Вот фронтовик, средних лет, мешки под глазами: прячет под рваной шинелью какой-то сверток. Должно быть, с едой; что еще в наше время стоит прятать? Может, на досуге, в надежном укрытии, это лицо станет теплым, довольным, в зубах появится сигара. За этим прохожим шел другой, чье лицо, почти красивое, полное достоинства, застыло нечеловеческой маской. Многие мужчины прятали выражения лиц за бородами; у некоторых были усы. Астапов еще не решил, ищет ли он человека с усами. Астапов участвовал в очень деликатной операции.

Перед тускло освещенной лавочкой, где продавали варенец, просил милостыню сутулый старик. Милиция должна была регулярно очищать улицы от нищих, но обычно не справлялась — милиционеры и сами обнищали донельзя. Этот нищий был набожный старый крестьянин с седой бородой. Он очень решительно осенял себя крестом, глаза у него слезились, лицо было серое, как цемент. Может, хотел купить стакан варенца. Всю зиму ничего не работало, кроме этих лавочек — их загадочным образом вызвала к жизни суровая экономика военного коммунизма.

Астапов чуть не прошел мимо старика, но остановился, увидев в его лице что-то знакомое. Нищий был ширококостный пожилой крестьянин, совсем не тот человек, какого искал Астапов, но Астапов все равно остановился и начал разглядывать старика. Эти нищие крестьяне — как они попадают сюда через заставы на дорогах? Можно подумать, что на самом деле они — крысы, которые выползают из городских подвалов и превращаются в людей.

— Эй, ты, — обратился к старику Астапов.

— Барин, подайте несколько рублишек… Дай вам Бог и Ильич здоровья…

— Хочешь тысячу?

Нищий неожиданно энергично замотал головой:

— Нет, барин, я не грабитель какой. Мне много не надо. Рублишек несколько.

— Приходи завтра в Александровский сад, часам к десяти утра. Там сможешь честно заработать.

Мужик хрюкнул:

— Честно? Уж точно это значит — незаконно.

Астапов тут же пожалел, что поддался минутной блажи и заговорил со стариком. Зря он вообще пришел в этот район. Запутанные арбатские переулки подталкивали людей на неприемлемые, антиобщественные поступки. В этом беспорядке словно запечатлелась характерная неуправляемость русской жизни. Астапов специально изучал эту проблему — переписывался с представителями Наркомпроса в зарубежных столицах, получал данные о ширине тамошних тротуаров и углах пересечения улиц на перекрестках. Было доказано, что планировка города — любого города — посылает своим жителям закодированные сигналы; от этого жители становятся сварливы, или наоборот, неразговорчивы, от этого зависит, насколько сознательно они работают, насколько самозабвенно влюбляются. Если город большой и делится на районы — как Москва или Париж, — надо вычислять влияние каждого района отдельно. На Арбате эти безмолвные сигналы были идеологически вредными, антисоветскими. Когда-нибудь весь этот район снесут и проложат один широкий бульвар, не оставляющий места для человеческих слабостей. Астапов нахмурился, полез в карман и нащупал шероховатые края монеты — монета была сейчас дешевле металла, пошедшего на ее чеканку, дешевле еды, нужной, чтобы восполнить энергию, потраченную на вытаскивание монеты из кармана. Крестьянин протянул загрубевшую почернелую ладонь. Астапов нерешительно повертел монету и бросил обратно в карман. Монета звякнула. Несмотря на разочарование, старик поклонился и перекрестился.

— Завтра в десять, — сказал Астапов. — Там будет главный.

Астапов пошел дальше, раздосадованный встречей. Крестьяне всё цепляются за труп старого режима: униженные, закоснелые, порочные, невежественные. И это несмотря на все успехи революции, так усердно воспеваемые агитбригадами Наркомпроса. Сверкающие комбайны прокладывают себе путь по бескрайним полям колышущейся пшеницы; потоки зерна льются из стальных бункеров в вагоны; аппетитные фигуристые доярки легко таскают полные ведра молока, не заботясь, что это изобилие прольется; темноглазые юнцы взбираются на эвересты арбузов; мясники на бойне в незапятнанных белых халатах весело танцуют среди висящих туш. Город отвечал: фильмов недостаточно, зрителей надо еще и кормить. Эти жалобы отдавались эхом в залах Кремля, и Астапов, пришедший выбивать оборудование и бюджет, парировал, что лишь Наркомпрос может вдохновить людей на производство той самой еды, которая нужна, чтобы их накормить. А до тех пор, настойчиво повторял он, если показывать людям правильные картинки в сочетании с правильными словами, люди будут непоколебимо уверены, что их уже накормили.