Анатолий Тосс - Попытки любви в быту и на природе

— Несчастненький, — снова пожалела меня Жека. — Видишь, как постель может удручать, когда в ней один.

Я посмотрел на нее внимательно. Неужели мой рассказ все же навеял на нее хоть какую-то ностальгическую эмоцию? Но в Жекином смеющемся личике разобраться было непросто. И я не стал разбираться, а вернулся к повествованию:

— А потом все-таки наступила развязка, потому что не могло же так продолжаться до бесконечности. Вот и родитель зашел, наконец, в мою комнату. В смысле, в свою. В смысле, в ту, где я лежал окаменевший, с практически полностью атрофированными конечностями. Там у них справа у двери шкаф такой стоял, типа горки, вот он в него и полез. Я же говорю, искал он что-то. Так он и роется в шкафу, и меня, затаившегося на кровати под недвижимой от страха простыней, не замечает.

А я знай себе сладенько так посапываю, ладошки под щечку сгреб, калачиком свернулся и даже улыбаюсь безмятежно. То есть стараюсь произвести впечатление максимально беззаботного, такого младенческого невинного сна. Потому что, если он на меня все же внимание обратит, то чтоб понял сразу, что только хороший человек с чистой совестью может так безмятежно спать. Что не опасен я и не надо сразу в кухню за ножиком.

И вот сплю-то я сплю, но узкую щель между ресницами оставляю, чтобы пусть не совсем отчетливо, но все же контролировать: как дела у шкафа разворачиваются? В какую сторону родитель поглядывает? В шкаф ли? Или в том числе по сторонам? И он в результате посмотрел по сторонам!

— И как ты его? — подался вперед всем своим телом Илюха.

— И как он тебя? — вслед за ним подался Инфант.

А Жека все смеялась и смеялась своими озорными глазками.

— Какой там Гоголь, какой «Ревизор» с его немой сценой! — откинулся я на спинку, подальше от подавшихся ко мне тел друзей. — Жалко, классик твоего, Жек, отца не видел — враз бы улучшил описание. А я как раз видел, хоть и не классик я. Просто подглядывал из-под ресниц за его остолбеневшей фигурой, окаменевшим лицом и сбившимися в кучку, тут же остекленевшими глазами. А когда глаза у кого стекленеют, это вообще-то нехороший признак.

Вот и стал я путаться в догадках, все пытался предугадать последующее его движение: либо на кухню побежит, туда где колющие предметы, либо просто накинется душить меня все той же простыней. Либо мне самому надо срочно наплевать на мою наготу и бежать звонить, вызывать «Скорую помощь». Но до конца разобраться мне было трудно, так как все более стеклянные, безучастные глаза у него с каждой секундой становились.

И все же я решил действовать, потому что всегда лучше самому сразу брать под контроль окаменевших мужчин и не дожидаться, пока окаменевшие мужчины начнут брать под контроль тебя. А значит, мне пора было срочно пробуждаться.

И вот, потянувшись сладко и нежно, выбросив вверх из-под простыни свои оголенные ручки и позевывая безмятежно, я открыл не замутненные пока ничем глаза и встретил этот добрый день чистым, полным надежд взглядом. А вслед за днем я встретил остекленевший взгляд вконец остекленевшего человека.

Тут главное было — не делать резких движений, чтобы его остекленелость не грохнулась разом об пол и не разлетелась на мелкие кусочки. Поэтому я плавно улыбнулся ему тоже радостной, открытой улыбкой и произнес чистым, наполненным искренностью голосом: «Доброе утро. А вы не подскажете, какой сейчас, кстати, час?»

— Так и спросил? — удивился Илюха.

— Слово в слово, — подтвердил я. — А как иначе мне было завязать непринужденный дружественный разговор? А потом меня на самом деле мучил вопрос: сколько часов я так, без движения, пролежал? Может, я рекорд какой зарегистрированный побил.

А он смотрит на меня абсолютно, невменяемо, как будто паралич его разбил, затронувший еще и голосовые связки. Потому что в ответ от него — ни слова, ни звука, даже бессознательного. Хотя бы помычал бы, что ли, для приличия.

И понимаю я, что на кухню он уже не побежит, так как, похоже, не умеет он бегать больше, ноги у него отнялись. А вот мне к телефону спешить, видимо, придется. И набирать, набирать второпях номер скорой медицинской помощи. Потому как, может, инфаркт, а может, инсульт, а может, ни того и ни другого, а просто рядовой, тяжелейший шок. В общем, впечатлительный такой родитель мне этим утром попался.

Но пока он еще стоит, думаю, пока еще сам держится на ногах, надо мне продолжать завязывающий диалог. И я продолжил.

«Меня Розовский зовут, — стал знакомиться я. — Хотя близкие люди кто Розиком называет, кто еще как. А один так вообще „лапулей“ повадился меня звать. Но его даже в расчет брать не надо, он совершенно неадекватный. Мудила, одним словом».