Джек Керуак - Ангелы опустошения. Книга 2

Итак трижды в день я прокрадывался в свой уголок ресторана и приветствовал этих теток тусклой улыбкой. Рев веселого хохота подымался с моего прежнего немецкого стола.

В моей каюте был еще один старик, прекрасный старый голландец куривший трубку, но ужасным было то что его старуха-жена постоянно заходила подержать его за руку и поговорить, поэтому мне даже умыться возле раковины было неловко. У меня была верхняя койка где я читал денно и нощно. Я заметил что у пожилой голландской дамы была почти та же самая почти что хрупкая нежная белая кожа на лбу и бледно-голубые вены какие можно иногда увидеть на рембрандтовском портрете… Между тем, поскольку наши каюты третьего класса располагались в корме судна, нас тошнотворно качало и кренило всю дорогу до самого Нантакетского Плавучего Маяка. Первоначальная толпа в ресторане убывала с каждым днем поскольку всех скашивала морская болезнь. В первый вечер за соседним столиком целый клан голландцев начал было ржать и жрать, все братья и сестры и родня ехавшая жить или в гости в Америку, но к тому времени как мы два дня как отошли от Саутгемптона только один сухопарый брат остался мрачно жевать все что ему ни приносили, подобно мне боясь что вся эта хорошая еда входившая в стоимость билета (225 долларов) пойдет на помойку, даже заказывая добавки и угрюмо съедая их. Я сам заставлял своего нового молоденького официанта носиться туда и обратно за добавками десертов. Я не собирался пропускать ни единых взбитых сливок, тошнило или нет.

По вечерам веселенькие стюарды вечно организуют танцы с комическими шляпами но так было когда я надевал свою ветровку на молнии заматывался шарфом и мерял шагами палубы, иногда пробираясь на палубу первого класса и быстренько делая круги по пустому завывающему ветром променаду, там ни души. Я скучал по своему старому одинокому спокойному югославскому сухогрузу, однако, поскольку днем можно было видеть всех этих закутанных больных в палубных шезлонгах уставившихся в пустоту.

На завтрак я обычно ел холодный ростбиф с голландским хлебом с изюмом и в сахарной пудре за которым следовали обычная яичница с беконом и кофейник кофе.

Один раз американская девушка и ее светловолосая подруга-англичанка настояли чтоб я сходил с ними в спортзал, который вечно пустовал, только позже я понял что они вероятно хотели посексовать. Они с томлением пожирали глазами симпатичных моряков, наверное начитались романов о "судовых романчиках" и отчаянно пытались закрутить такой до Нью-Йорка. Немного помогло то что я лично мечтал о своей телятине и окороке запеченном в фольге. Однажды утром в тумане воды успокоились и остекленели и вот уже перед нами оказался Нантакетский Маяк за которым несколько часов спустя возник плавучий мусор Нью-Йорка включая пустую картонную коробку с надписью СВИНИНА С БОБАМИ КЭМПБЕЛЛА при виде которой я чуть не расплакался от радости вспомнив Америку и всю ее свинину с бобами от Бостона до Сиэттла… и может быть те сосны в окне усадьбы поутру.

Итак я рванул из Нью-Йорка и вниз на Юга забрать свою маму, загруженный еще одним издательским авансом (100 долларов) — Остановившись лишь настолько чтобы провести два дня с Элис которая теперь была мягкой и хорошенькой в Весеннем платьице и рада видеть меня — Несколько пив, немного любовок, немного слов шепотом на ушко, и вот уже я отчаливаю к своей "новой жизни" пообещав что вскоре ее увижу.

Моя мама и я упаковали все жалкие мусорки жизни и позвонили перевозчикам дав им единственный калифорнийский адрес который я знал, коттержа Бена Фагана в Беркли — Я прикинул что мы поедем туда автобусом, все три тысячи ужасных миль, снимем в Беркли квартирку и у нас еще останется масса времени чтоб направить перевозчиков к нашему новому дому который как я пообещал себе станет моим окончательным пристанищем (надеясь на сосны).

Наш «мусор» состоял из старой одежи которую я больше никогда носить не буду, коробок со старыми моими рукописями аж с 1933 года на уже пожелтевшей бумаге, жалкие лампы накаливания и представьте себе галоши (галоши в старой Новой Англии), пузырьки лосьона для бритья и святой воды, даже электролампочки захованные много лет назад, старые мои курительные трубки, баскетбольный мяч, бейсбольная перчатка. Боже мой даже бита, старые шторы которые так никогда и не повесили за отсутствием дома, свернутые ненужные лоскутные коврики, книги весом в тонну (даже старые издания Раблэ без обложек) и всевозможные непредставимые кастрюльки и сковородки и грустные кнюси которые людям почему-то обязательно нужно хранить чтобы жить дальше — Потому что я до сих пор помню ту Америку когда люди путешествовали и у них всего-то багажа было что бумажный пакет, вечно перевязанный бечевкой — Я до сих пор помню ту Америку где люди ждали в очередях своего кофе и пончиков — Ту Америку 1932 года когда люди рылись в свалках на берегах рек ища мусор который еще можно было продать… Когда мой отец торговал галстуками или рыл канавы для ВПА — Когда старики с джутовыми мешками по ночам шарили в помойных баках или собирали редкий конский навоз на улицах — Когда ямсу радовались. Но вот она процветающая Америка 1957 года и люди смеются над всем нашим мусором в сердцевине которого тем не менее моя мама спрятала свою непременную швейную корзинку, свое непременное распятие, и свой непременный семейный альбом — Не говоря уже о своих непременных солонке, перечнице, сахарнице (все полные) и своем непременном куске мыла уже наполовину смыленном, все это завернуто в непременные простыни и одеяла с постелей еще не виданных.