Дмитрий Быков - Орфография

Тут Льговский хихикнул. Ленин был лыс, как колено. Страшно подумать, во что ушла сила у этого Самсона.

— Стихийная избяная Русь… — гнусил поп.

— Правильно! — крикнул Конкин. Отличительной особенностью этого крестьянского анархиста было то, что на фаянсовый унитаз в роскошном прилукинском клозете он забирался с ногами и устраивался орлом. Он вполне мог бы сидеть на нем в менее горделивой позе, но шел на неудобства ради сохранения глубинной подлинности, которой Льговскому было не постичь.

— Это все хорошо, — с ядовитой, бархатной учтивостью вступил Корабельников; его медный бас с легкостью перекрыл поповское блеяние. — Но скажите вы нам, любезный: при чем тут Бог, которого, по моим наблюдениям, нет и неизвестно?

Он готовился к очередному бою, который собирался выиграть одним из своих грязнейших кощунств: надо было сразу показать гостю, кто тут главный. Поп, однако, был малый не промах — он явно готовился к беседе.

— Не вы ли, Александр Александрович, написали «Апостола»? — вкрадчиво спросил он.

— «Апостола» моего ваш Синод под нож пустил, — буркнул польщенный Корабельников.

— Всякий поэт с великим даром вроде вашего свидетельствует о Господе, — не давая ему вставить слова, заторопился поп. — Поэзии нет без Господа, хотя бы она и не искала, и не сознавала его. Россия не примет революции без Бога, нельзя разрушить храм, не создав нового…

— Мы вместо храма предложим машину! — пискнул конструкционист Ладыгин.

— Однако и машина свидетельствует о Господе своей соразмерностью, — не терялся поп.

— Бездушной вашей машине молитесь сами! — провыл Конкин. — Мы будем молиться ослезенным глазам кобылиц!

— Революция — стихийное явление народной веры, — поддержал Алексей Галицкий. — Вера народа — не книжная вера интеллигенции, а подлинный Христов огонь, который очистит… закалит… выжжет… переплавит…

Вот и всё, понял Льговский. Они прекрасно договорятся между собой. Самое мерзкое, что было в тех временах, и самое угрожающее, что есть в этих. Они сольются и построят свой дивный новый мир. Я, которому только и нужна свобода, опять остаюсь не у дел. Палач и жертва обнялись, над ними молнии взвились. Когда я наконец привыкну, что вся их борьба — чистая видимость? Попользовались нами, хлюпиками, да и амба. Мы помогли им раскачать лодку только для того, чтобы они имели шанс пересесть на дредноут.

— Мы с товарищем попом еще поспорим, — гудел между тем Корабельников. — Я об заклад побьюсь, что товарища попа вдрызг разагитирую. Но сейчас такой веселый товарищ поп — нужный нам союзник. В борьбе союзниками не бросаются. Вашу руку, товарищ богоносец!

Товарищ рогоносец пожал руку товарищу богоносцу. Плохой, вредный я человек, бессовестный человек.

— Ну-с, други, — засуетился Соломин, — для такого дела… Товарищ Камышин, неси припас!

Камышин, подчиняясь барскому приказу, стремглав вылетел из прилукинской столовой и через полминуты вернулся с тремя подозрительными бутылями, в которых бултыхалась мутная жидкость.

— Свекольный, не побрезгуйте, — приговаривал Соломин. — За встречу, по-русски…

Выпить хотелось, но Льговский пересилил себя. Он встал и бочком, бочком выбрался в коридор. За ним выскользнул Драйберг.

— Что же ты не пьешь, товарищ? — спросил он умильно. — Все, понимаешь, пьют, а ты не хочешь.

Льговский остановился, некоторое время постоял спиной к Драйбергу, потом повернулся к нему, взял за пуговицу и раздельно сказал:

— Если ты, тварь, еще раз подойдешь ко мне, я мозги тебе вышибу.

— Ой, страшно, страшно, — засмеялся Драйберг. — Брат, не шуми. А то я не знаю за твои дела с Телятниковым, ой, я умоляю вас…

Льговский вздрогнул. Про дела с Телятниковым мог знать только тот, кто следил за ним давно и пристрастно: во время войны, в начале шестнадцатого… сущий пустяк… поучаствовал сдуру в благотворительной подписке, получил свой процент, потом слышал, что издатель и меценат Телятников скрылся со всеми деньгами, собранными в пользу раненых… Даже из врагов никто не попрекал его той историей: он не знал, что тут мошенничество, и как было знать? Теперь он понял, что значит быть под колпаком; ловушка захлопнулась. Под наблюдением были все, их повязывали нагло, без стеснения. Вякни слово — в ответ вытащат из рукава безотказный козырь, ошибку юности, позор детства. Теперь, возможно, и бежать уже поздно. Он замахнулся, сдержался, скрипнул зубами. Драйберг спокойно улыбался.

— Таки не зря мы хлеб кушаем? — спросил он. Льговский резко повернулся и прошел к себе.