Дмитрий Быков - Орфография

Гуденброк мучился тоже. У его мучений была куда более земная причина: у Гуденброка болел зуб. Бродский вдруг разрешил продовольственные передачи, и жена Гуденброка принесла в Петропавловскую крепость кусок сала. Сало это она выменяла на Сенном, отдав за него прекрасный пуховый платок, подаренный мужем во время поездки по русскому Северу. Поделили кое-как, откусывать пришлось зубами — нож не полагался; на фоне гнилой капусты и мерзлое желтое сало было деликатесом: Гуденброк принялся жевать шкурку, что-то в зубе мудрости хрустнуло, а через сутки он уже на стену лез от боли. Полоскал вечерним кипятком — тщетно; утром следующего дня едва задремавший Оскольцев проснулся оттого, что бывший товарищ министра по делам национальностей бьется головой о стену. Безумные глаза его были широко открыты, на щеке явственно дулся флюс. Тут с Оскольцевым случилось странное: приказ держать их взаперти, пока сами не передохнут, возник в его сознании и утвердился там мгновенно. Он все понял — их попросту морят унижением, страхом, неопределенностью, а чтобы продлить мучения — разрешили проклятое сало; он подбежал к двери и заколотился об нее всем телом.

— Караул! — орал он. — Ка-ра-ул!!!

В дверь просунулся Крюков. Он в недоумении уставился на Оскольцева, прежде не замеченного ни в каких непорядках. В том же недоумении смотрели на него проснувшиеся четверо — Ватагин, Головин, Соловьев и Карамышев.

— Вы не смеете мучить людей! — завизжал Оскольцев, не узнавая собственного голоса. — Во врачебной помощи не отказывали и в Бастилии! Немедленно врача!

— Чего с тобой? — откровенно забавляясь, спросил Крюков.

— Человек третий день мучается зубной болью, у него кость воспалилась!

— Оставьте их, — простонал Гуденброк. — Им же это в радость…

— У кого кость? — переспросил Крюков. — Кто тут больной?

Оскольцеву отчего-то казалось предательством показать на Гуденброка, но он понимал, что неподвижно стоять — еще хуже. И он показал на него.

— Щас, — со злорадным предвкушением проговорил Крюков. Он положил вонючую грубую пятерню Оскольцеву на лицо и с силой толкнул его. Оскольцев не удержался и рухнул на пол.

— Господи, зачем вы, — страдальчески посмотрел на него Гуденброк. — К чему…

Все молчали. Через четверть часа по коридору протопал Крюков.

— Больной, с вещами на выход! — радостно проорал он. — Ступай, враз вылечим!

Вечером этого дня Оскольцев впервые потерял сознание. Он очнулся от того, что Соловьев бил его по щекам и дул в лицо.

— Слава Богу, жив, — произнес он. — Милый, не убивайтесь вы… Вас никто не винит!

— Он не вернулся? — прошептал Оскольцев. Соловьев покачал головой.

— После вашего столь внезапного бегства, — непрестанно жестикулируя и бросая на Таню восхищенные взгляды, рассказывал Маринелли в корчме «У Селима», — после вашего столь объяснимого теперь бегства мы с Ростиславом тоже не виделись. В отличие от вас пленная прелестница не ожидала нас в Крыму. (Он так и выразился — «captured beauty»; Таня хихикнула. Она смотрела на Маринелли с таким обожанием, что, не будь итальянец так комичен, Ять не на шутку взревновал бы.) Утром я отправился нанимать повозку до Ялты. Благослови Бог Ростислава, уведшего нас от комиссаров! О каком вообще насаждении искусств можно тут говорить, когда у них в руках одно здание в центре города? Никто не знает, чья власть, крестьяне скептичны… о, ни в одной стране мира нет таких скептичных крестьян! Никто не хочет везти в Ялту. Наконец, в одном дворе вижу рыдающего ребенка, показываю ему все, что умею, влюбляю в себя pauvre enfant и с помощью пяти русских слов, которые знаю, умудряюсь растопить лед. Его мать, огромная русская ba-ba, запрягает чахлую лошаденку — и везет меня в телеге; как несчастное животное сдвинуло с места телегу, в которой нас было двое, — не постигаю. От перевала она предлагает мне следовать пешком, ибо уже недалеко; к следующему утру я и впрямь в Алуште. Там полный разброд, все попытки заработать тщетны, постоя нет, гостиница разграблена. Если бы не благородный юноша — о, благороднейший юноша, — если бы не юноша, участь несчастного тенора была бы поистине ужасна. Но есть, есть еще чуткие души! Он определил Маринелли на постой к the tartarians, нет, не говорите мне, что их подлинное имя другое, — они сущие дьяволы, несмотря на кроткий вид. Посмотрите только, как они скалятся. Татары обещали отвезти его в Ялту. Однако вчера утром прискакал на пузатой лошадке какой-то человек из Гурзуфа и поднял все татарское население Алушты отбивать город от ужасного захватчика, запретившего торговлю. Я все это узнал от благородного юноши. Мои tartarians рванулись в Гурзуф, а так как это по дороге в Ялту, я отправился с ними. Мне дали крошечную лошадь, за жизнь которой я не поручусь теперь, — хотя настоящий наездник, друзья мои, всегда облегчает путь коню. Одно дело — поднять балерину, которая весит шестьдесят фунтов, и совсем другое — куль муки того же веса. Маринелли — прекрасные наездники, это у нас в роду. И вот я здесь и не теряю надежды покинуть Россию морем, ибо в Ялте наверняка есть иностранные суда: не убивайте меня сразу, не говорите, что это не так!