Дмитрий Быков - Орфография

— Ну, знаете… От кого-кого…

— Да сядьте вы, ради Бога! — еще ласковей улыбнулся Чарнолуский. — Посторонних тут нет, про мое отношение к вам вы знаете, так уж имейте терпение дослушать. Я высоко ценю вашу работу. Я знаю, каково вам приходится. Мне одно только не нравится: уж очень вы полюбили запрещать… Поймите, Александр Александрович: победил не футуризм. Победил пролетариат. А культура елагинцев пролетариату, может быть, еще и нужнее ваших настенных росписей…

— Да ведь это все ложь! — шепотом закричал Корабельников. Он боялся разбудить ребенка, которого повели спать. — Они врут на каждом шагу — или вы не видите? Их силком согнали во дворец, для них устроили резервацию, мы собрались в пику им… Вы и дальше хотите терпеть все это?

— Почему же терпеть. Напишите ответ, я уверен, что опубликуют…

— Мой ответ будет — оторвать Гуверу руки, чтобы больше такого не писал.

— Ну, это еще кто кому оторвет, — холодно сказал Чарнолуский. — Он тоже, говорят, детина здоровый.

— Александр Владимирович, пролетариат не для того делал революцию, чтобы ходить в Художественный театр.

— Конечно, нет, — кивнул Чарнолуский. — Пролетариат делал революцию, чтобы ходить в синематограф.

— Вы это всерьез?!

— Слушайте, товарищ Корабельников, — неожиданно жестко сказал комиссар, и в эту секунду Корабельников понял, почему этот смешной оратор и слабый критик оказался в конце концов министром большевистского правительства. — К войне пролетариата за свои права лично вы, насколько я знаю, имеете не самое прямое отношение. И пока еще нарком я, а не вы, — я не позволю вам руками победившего пролетариата сводить счеты со своими литературными противниками и вместо Пролетарской диктатуры устанавливать собственную! Мне эти претензии на то, чтобы быть единственным революционером, до поры забавны, но потом начинают и утомлять, знаете ли! В конце концов, я и сам десять лет мотался по ссылкам и заграницам не для того, чтобы мои дети учили наизусть «ахрр, ахрр, дырбурщил»! Помогаете нам — помогайте, но не ждите содействия во всех своих безумных планах вроде росписи неба в красный цвет. А когда и кого мне запретить, знаю покуда я сам. Если будет нужно, меня поправит партия. Но не вы, товарищ Корабельников, — вы хорошо меня поняли? Не вы будете указывать мне, кого и когда я должен запретить. Он перевел дух.

— Что до двух товарищей, приданных в помощь коммуне, — я решу этот вопрос, если они вам в тягость.

— Не так думал я поговорить с вами, — после долгой паузы хмуро сказал Корабельников.

— Что ж, и неожиданности бывают полезны.

— Александр Владимирович… — Корабельников вдруг посмотрел прямо в глаза Чарнолускому своими огромными, широко расставленными карими глазами. — Я не в обиде на вас — в конце концов, если вам кажется, будто я свожу свои счеты, будет еще случай убедиться, что это не так. Скажите одно, мне действительно нужно знать. Для себя. Я ни с кем не буду об этом говорить, — хотите, поклянусь матерью, это на Кавказе страшная клятва. Ленин… действительно не сговаривался с немцами? А то пишут… это вранье, да? Чарнолуский не отвел взгляда.

— И вы могли допустить?

— Я не знаю, Александр Владимирович, — честно сказал Корабельников.

— Как вы говорите — клянусь матерью? Страшная клятва? Так вот, клянусь вам сыном. Думаю, эта клятва страшнее.

— Спасибо, — улыбнулся Корабельников. — Спасибо. А этих… этих вы все-таки уберите.

«Этих-то я уберу, — думал Чарнолуский, провожая его до двери и неловко подавая пальто. — Остальных куда дену?»

После ухода Корабельникова он посидел в кабинете, глядя в огонь, но вдруг поднялся и стремительно прошел в спальню. Боба, сущий ангел (в кого только?), мирно спал разметавшись. Предрассудки предрассудками, но клясться бы все-таки не надо… Чарнолуский на цыпочках вышел от сына, позвал матроса и спустился к машине, стоявшей у подъезда.

— На Елагин, — хмуро сказал он.

Матрос Елисеев, разбуженный звуком автомобиля, выбежал на крыльцо, вытянулся, козырнул.

— Добрый вечер, — пробормотал Чарнолуский. — Ну, как тут?

— Без происшествий, — пожал плечами Елисеев.

— Ну, ну, очень рад… Хмелев дома?

— Куда денется.

— Он на втором?

— На втором, шестая дверь.

Чарнолуский расстегнул пальто и, слегка задыхаясь (одышка, старость, черт знает что такое), взошел на второй этаж.

Он был у Хмелева впервые: удивляло малое количество книг (да и книги — все больше не по профессии, а религиозного содержания). Ничего общего с профессорским жилищем, каким его представляют: иконка, лампада, жития — схимник, да и только. Старик явно укреплялся духом в преддверии долгой борьбы.