Иван Гагуа - Свое и чужое время

Теперь Ивери я прощаюсь с тобой и говорю что старость грустная станция дальше которой начинается забвение. Эй гиди дуниа!

Пиши и Мину поругай за молодое хамство которому она сообща с другими научается.

Пишет твой отец сын Степана».

Поезд, раскачавшись, мчался во весь дух, стуча тяжелыми колесами на стыках рельс, неся свое разгоряченное дыхание вдаль, обогреть на какой-нибудь тихой станции заждавшихся ожиданием радости.

Выскочил я на безлюдном полустанке и пошел по гречишному полю, вдыхая лесную тишину предвечерья.

Идя к деревне, я устремлял взгляд к дальнему лесу, к его острым верхушкам, обжигаемым сейчас дыханием зари, темно рдеющим на огненно-красном горизонте.

Легкий душистый воздух с розовым отливом лился с ближнего мелколесья, просвечиваясь в листву и устремляясь к низким облакам у противоположной полосы горизонта, уже охваченного свечением угасающего дня.

Воронье отдельными большими стаями, снявшись бесшумно с полей, вновь падало на них, неся на своих крыльях иссиня-розовый цвет заката.

В отблесках зари пылали окна федюнинских изб, притихших в раздумье, и не позволяли проникнуть в себя взглядом.

Перед некоторыми из них сидели кроткие старики и подслеповато разглядывали окрестность, утопая в дыхании заката, переливающегося над головами.

Выйдя на улочку, я спустился к калитке и, толкнув ее, вошел во двор, где в конце его треугольника слышалось необычное оживление.

Дядя Ваня и Сергей Кононов, сидя на завалинке, весело переговаривались с молодым человеком. Пшеничные усы его, лихо подкрученные кверху на манер дерзостных моряков, являли собой презрение к собственной и чужой жизни перед смертельной атакой.

Незнакомец, засучив рукава серой рубашки, потрошил петуха. Золотистое оперение хвоста, загнутое серпом, дышало под рукой у незнакомца, напоминая жалкое подобие того, что еще два дня назад носило имя одного из цезарей Римской империи. Да, это был Октавиан… Один из самых коварных и хитрых петухов двора. Теперь наполовину ощипанный «император» был жалок, как все живое, застигнутое вероломством смерти. Вчерашний сластолюбец был принесен в жертву другому сластолюбцу. В общем, мне его было жаль.

Между тем незнакомец, увлеченный страстью гурмана, проворно работал пальцами обеих рук, продолжая разговор на той замедленной ноте, на какой поются северные медлительные песни, сходя к разговорности. Правда, то, о чем говорил незнакомец, не было бы песней, но сама манера говорить нараспев все же напоминала ее. — С Буя-то в аккурат и приехал, — говорил он, растягивая слова, как отварные макароны, перед тем как отправить их в рот. — Что, не знашь такого?

— Не знам! — отвечал Кононов, охваченный приступом веселья. — Откель мне знат, коли из Москвы уж сто лет не выезжам?

Собеседник, хмыкая, пояснил:

— Под Костромой-то в аккурат и будет…

— Большой? — интересовался дядя Ваня, моргая белыми ресницами, словно схлопывая с высоты лба снежинки.

— Поболее маленьких городов…

Тут я, стоявший обок, вступил в треугольник двора, и разговор на время прервался.

Дядя Ваня, не ждавший столь скорого моего возвращения, вопросительно поднял глаза с застывшими на них снежными хлопьями и замер изуродованной корягой.

— Не ждали?

Дядя Ваня протер глаза и улыбнулся:

— Отчего так скоро?

— В помощь вам! — ответил я, намекая на то, что будем перевозить пресс на новое место, да и самим надо определяться там же. — Вам одним-то не справиться!

— Не справиться! — поддакнул дядя Ваня и погас. — А куды Лешку дел?

— Договаривается с центурионами! — зачем-то сказал я в сердцах.

— А это что за собаки? — спросил дядя Ваня.

— Стерегущие дом… — объяснил я ему.

— Да ну вас… — обиделся дядя Ваня и умолк.

Незнакомец, держа в руке желудок Октавиана, набитый едой, с удивлением разглядывал меня, шевеля пшеничными усами, из-под которых угадывалась улыбка, вызванная моей принадлежностью к очень загадочному роду-племени.

— Джарбажанец? — осененный догадкой, наконец обнажил он мелкие зубки полевого грызуна и брызнул васильковыми глазами. — У нас под Буем джарбажанцы два коровника поставили… А в соседней деревне Чевилево грузинцы тоже ставют… Здорово ребята деньгу имают! — с каким-то восхищением и скорбью в голосе пропел буец.

— А что же вы не имаете? — так же весело спросил Кононов, подмигивая мне. — Что у вас, с мозгами, что ли, не в порядке?

— А-а, известно почему… с утра топор не держится, а к обеду не до него… А эти, что грузинцы, что джарбажанцы, чуть рассвело — топорами стучат… Те, что грузинцы, во, честное слово даю, еще и не светат, а бревна таскают, тешут и песни заводют. Слов-то в песне нету, а свирель распускают на разные голоса, да так каждый день до поздней зари… А те, что джарбажанцы, они, во, честное слово даю, как враз — сперва один, а потом и другие — завоют, будто звери плачут на панихиде да шаршавым языком раны зализыват…