Иван Гагуа - Свое и чужое время

— Будем надеяться, — сказал я, не проявляя восторга оттого, что наконец мы удостоимся кровных рублей, заработанных ценою немалого труда и ожидания. — Копейка в семью — деньги! — пошутил я, намекая на предстоящую борьбу за эти деньги.

Оформившись задним числом, то есть с первого февраля, мы ждали зарплаты за три месяца сразу по уже известному нашей фирме тарифу — пятьдесят процентов, если к получке бугор не изобретет новой механики по «расказачиванию» верноподданных.

Опасаясь именно изобретательности бугра, мы загодя начали переживать и гадать, как это может случиться, переругиваясь и расшатывая и без того шаткие позиции сомнением в возможности устоять, что уже само по себе давало нашему патрону гарантию на успех.

— Три раза по сто семьдесят пять… — стал считать я воздух, заранее определяя нашу твердую позицию и призывая к единомыслию. Но ничего не понявший Кононов, пренебрегая подвохом со стороны бугра до жестокой схватки, высмеял мою арифметику, показывая карты сопернику.

— Цыплят по осени считают! — сказал он, по-детски радуясь.

Лишь Лешка, наблюдая из-за стола, на котором он протирал ветошью металлические пластинки, казалось, не желал ни уточнять получки, полагавшейся ему за две ездки, ни знать о том, что будет получке предшествовать. Не давая воли языку, соображал глазами.

Мне же, чтобы работать дальше, нужна была полная ясность сейчас. Но бугор уходил от ясности, внушая моему сознанию напряжение, чтобы погасить дух противостояния.

Походив по цеху, он вышел в подсобку, помещавшуюся за стеною в пристроечке, где, свернутые в рулоны — бухты, громоздились медь, латунь, алюминий, прихваченные синеватым налетом.

Мгновенно охватив взглядом содержимое склада, потребовал пропустить все сырье за три дня. Слово «три» было подчеркнуто особо и потому ясно рисовало картину предстоящей борьбы.

— Значит, — сказал Кононов, радуясь своей догадке. — Через три дня будет получка…

— А то как же! — осуждающе процедил дядя Ваня, гася преждевременную радость Кононова.

— А что, не будет, что ли? — стал обижаться Кононов на дядю Ваню. — Сказал же человек, что через три дня… Значит, так и будет!

Бугор, не отвечая, только поднял на Кононова глаза, словно прося сохранить тайну до самой получки, зная загодя, что с его уходом эта нарочная «тайна» будет обсуждаться и, стало быть, цель частично достигнута.

— В общем, надеюсь на вас! День и ночь работайте, но сделайте! — наказал бугор и, потирая руки, будто от холода, покосился на Лешку, поманил меня в сторону, вывел за собой на порог, пару раз смущенно откашлялся и принялся посвящать меня в свою тайну, тем самым как бы выказывая особое ко мне расположение.

— Знаешь, я попал в дурацкое положение, — выдохнул он с наигранным смущением и взглянул мне прямо в глаза. — Знаешь, Гуга, одному тебе и могу я довериться…

Напустив на себя вид духовного пастыря, поклявшегося не разглашать чужой тайны, я не спускал с бугра сочувственного взгляда ни на мгновение.

— Гуга, недавно я пережил свою смерть… Самую тягостную для мужчины…

Представив на минуту бугра погибающим на алтаре любви, я с трудом подавил в себе готовую вырваться усмешку.

— Я знаю, — исторгая всю горечь своего тяжелого положения, продолжал между тем бугор, — что ваш древний и мудрый народ хранит секреты против такого позора… И обращаюсь к тебе за помощью…

Он вдохновенно и долго говорил о моем народе такое, о чем я никогда и слыхом не слыхал от самого народа, но выслушал его с достоинством и, кивая в знак согласия, время от времени повторял:

— Спасибо, Никифорыч!

— Когда это со мной впервые случилось, я хотел наложить руки…

— Когда мужчина в твоем возрасте так постыдно кончает дни, — сказал я шепотом, заимствуя у него слово «когда», — уберечь его не в силах сам бог!

Убитый столь мудрой сентенцией, бугор захлопал ресницами, словно прося пощады.

— Гуга, запроси для меня снадобье!

Изобразив на своем лице глубокомыслие, я спросил в деликатной форме.

— Никифорыч, а как с этим, когда ты бываешь с другими? — спросил я, хотя, чтобы бывать с другими, бугру пришлось бы отказать себе даже в вареных яйцах.

— Ну как тебе сказать… — Он в смущении опустил ресницы, давая всем своим видом понять, что при всей любви к жене и принципам верности иногда все-таки нарушает…

— Так как же? — допытывался я, желая во что бы то ни стало на чем-нибудь его подловить.

— Видишь ли… как бы это сказать… я бываю чрезвычайно редко, чтобы судить об этом… — по привычке осторожничал он.