Иван Гагуа - Свое и чужое время

— Неужели, милочка, — допытывался тот же всадник, — нет среди нас того счастливчика? Я имею в виду не этого мальчика, — указал он едва уловимым движением руки на брата.

Это уже было слишком. За такое следовало бы пустить этакому наглецу пулю в лоб. Но, к сожалению, револьвер моего старшего брата был пуст…

Предводитель, привстав в стременах, с высоты своего положения улыбался и правой рукой покручивал ус.

Во всяком случае, в такой ситуации он должен был держать левой поводья, а правой — покручивать ус.

— Хорошее оружие, парень, так же опасно, как и хорошая женщина! — сказал кто-то из всадников. — Поскольку и то, и другое способно поразить в самое сердце…

Тронутый таким тонким сравнением, предводитель поддержал сказавшего:

— Правильно, Гизо!

— Начальник, — не выдержал брат, — кончай этот глупый балаган, не то, клянусь богом, вышибу кому-нибудь мозги… — И, нащупывая в кармане револьвер без пули в стволе, подобный женщине, лишенной чести, побледнел от гнева и извлек его на свет.

В это время и прозвучала четкая команда предводителя:

— Задержать и разоружить!!!

Два проворных всадника из группы по задержанию и разоружению диверсантов моментально исполнили приказ начальника, показывая на деле навыки, приобретенные на ученьях.

Так был задержан и разоружен их первый диверсант в нашей деревне.

— Ну так как же, барышня, насчет того счастливчика? — хохотнул предводитель, пряча в карман кителя отобранный у брата револьвер и трогая лошадь.

Как потом выяснилось, в этих словах скрывалась та непоколебимая уверенность в победе, о которой не подозревал тогда мой старший брат.

Это было первое крупное поражение моего брата. Первое, но, естественно, не последнее.

В ночь перед открытием школы, гонимый чувством мести, мой старший брат сделал то, что он должен был сделать рано или поздно.

Вырвав из моей тетради, предназначенной для русского языка, лист, он нацарапал несколько слов карандашом и, сложив его треугольником, сунул мне под подушку, наказав завтра же вручить учительнице, когда она будет вести урок в нашем классе.

Видно, такое решение моего брата прежде всего было продиктовано желанием еще выше подняться в глазах любимой. И в то же время причинить ей боль неожиданностью решения. Боль должна была служить ей напоминанием о любви, о доблести, о чести…

И вот, не простившись ни со мной, ни с матерью, он вышел в глухую ночь и ушел добывать на поле брани воинскую честь.

После его ухода я долго ворочался в постели и не мог уснуть: мне чудились его уходящие шаги и долгие смачные поцелуи у ворот Габриэля. Потом все это сменилось тяжелым бегом лошади, отдаленным лаем собак и душераздирающим криком ночной птицы. И с грустью думалось о невозможности попасть на фронт и заставить страдать по себе учительницу, к которой я ревновал брата… И всякое такое, о чем не полагалось думать тогда мне по возрасту…

Утром, узнав о происшедшем, мать смахивала рукавом слезы.

А я, гордый за своего брата, вышел со двора и направился в школу, чтобы поразить неожиданным сообщением о брате мою учительницу.

Признаться, я не хотел, чтобы она больше думала о брате, чем обо мне. Записка лежала у меня в кармане. Я прочел ее. Она была совершенно неотразима своим содержанием и формой.

В ней говорилось что-то про любовь, что-то про единственную. И, кажется, еще про гробовую доску… А в конце было выведено — это извечная жажда всех влюбленных — «целую».

Я еще раз перечитал записку по дороге в школу и, довольный тем, что у брата хватило мужества сбежать на фронт в то время, когда некоторые мужчины нашей деревни поступали наоборот — бежали с фронта и потом моральную кривизну подпирали палками, — я вошел в класс. И здесь совершенно неожиданно пришло смелое решение — уничтожить записку. Вернее, переписать ее, а потом подписать своим именем и бежать вослед брату на фронт. Но тут я вспомнил, что в колхозе не осталось мало-мальски пригодной лошади, чтобы добраться до того места, откуда ухала артиллерия.

Пока я был занят этими размышлениями, ко мне подошла учительница и увидела в моей руке записку.

Мне ничего не оставалось, я протянул к ней руку с сочинением моего старшего брата.

Учительница, двигаясь между партами к своему столу, развернула лист и, шевеля губами, принялась читать…

Судя по тому, как она тут же села за стол, записка произвела сильное, как того желал мой брат, впечатление. Только большое усилие помогло учительнице сдержать подступившие слезы.