Дмитрий Пригов - Боковой Гитлер

В приемной разглядывать было нечего, кроме портрета главного вождя революции, исполненного художественной кистью одного из руководящих работников Союза. Это было, несомненно, произведение высокого искусства, в отличие от тех халтурных и ширпотребных портретных изображений руководителей партии и правительства, произведенных на свет всем печально-известной техникой сухой кисти и развешенных по многочисленным кабинетам бесчисленных официальных учреждений страны. Данное же изображение было, так сказать, глубоко прочувственным и гуманизированным образом вождя. Его лицо представлялось исполненным неких мучительных тревог, неразрешимых проблем и недобрых предчувствий, до определенной поры даже и непродполагаемых у него. Совсем еще недавно, буквально вчера, подобное не должно было приходить ни в чью творческую голову и просто запрещалось к предположению в пределах сферы официального искусства. И все в пределах этой сферы соглашались с этим. Самое интересное, что в голову их, действительно, само собой и вполне естественно ничего подобного не приходило. Этого тоже объяснять не буду, так как все равно не понять. Но с некоторых пор воплощения образа вождя, подобные висевшему в приемной московского отделения Союза художников РСФСР, стали появляться и на многих театральных сценах и киноэкранах страны, вызывая замирание чутких отзывчивых сердец и резкий отпор со стороны руководящих идеологических работников. Однако жизнь шаг за шагом, благодаря немалым усилиям подобых вот прогрессивных художников, медленно, но и неодолимо продвигалась в указанном направлении. Актеры и режиссеры вкладывали в эти спорные работы всю свою душу и сердца, исстрадавшиеся по правде жизни, глубине образов современников и социальной справедливости. Ой, как это нелегко рассказать! Особенно, когда ныне, уже в совершенно иных социальных и исторических обстоятельствах, пытаешься достоверно воссоздать или хотя бы даже просто припомнить подобные эксцессы! Да и, как уже неоднократно поминалось, не объяснить. Ничего не объяснить! Одно утешение, что подобное случилось и случалось не только с нами и с нашей невероятной действительностью. Подобное прозойдет и с нынешней жизнью, вроде бы абсолютно понятной и не требующей для ныне живущих никаких отдельных пояснений. Подождите, и сами в отчаянии до крови закусив нижнюю подрагивающую губу и нервно поводя подбородком на жилистой, уже покрытой многочисленными продольными морщинами шее, почти завоете от невозможности что-либо объяснить новым наросшим молодым и неверящим.

Э-ээ, да ладно.

Снова объявилась секретарша в миниюбке и с огромными розоватыми коленями голых по жаркой летней погоде ног. Она перехватила взгляд художника, и с официальным неприступным видом заявила, что его ждут. Ясно, что ждут! Судя по тону, ничего хорошего ожидать не приходилось. Он кисло улыбнулся, мешковато поднялся и прошел в соседнее помещение.

Войдя, художник обнаружил восседавших за длинным, все того же бюрократического свойства, столом незначительное количество персонажей, впрочем, ему достаточно приглядевшихся по разного рода культурно-художественным мероприятиям. С некоторыми если не приятельствовал, то был достаточно знаком. А с самым главным, председательствующим, даже учились вместе в уже упомянутом московском творческом институте на живописцев. И, как видите, выучились. Славно выучились. В их давнем совместном студенческом житье-бытье наличествовали и байдарки, и костерок, и несложно овладеваемый ранне-уголовный Высоцкий для распевания под немногие, столь ласкающие сердце всякого русского, аккорды. Все привычное, неистребимое, неотменяемо милое и даже обаятельное. Как обаятельна и неистребима сама молодость, эдаким обольстительным зверем, быстро предающим своих преданных и возлюбленных, перебегающая с поколения на поколение. Вот так вот: раз — и перепрыгнула на другого. Увы, и мы не избежали подобного. И не избежали подобного трюизма. А что поделаешь, если в этом, как сказано, неотменяемая правда жизни. Фигурально выражаясь, вся жизнь — большой и закономерный трюизм. И с этим надо смириться. И мы смиряемся.

Дальше дороги молодых людей несколько разошлись. Каждому свой путь и свой, говоря высокопарно, крест. Успешливый, правильный и далеко небездарный институтский приятель резко пошел вверх, а художник… А что художник? Тоже ведь — не бедствовал.

В углу на диване, отдельно от всех, сидели два строгих и как бы отсутствующих незнакомца. Сразу было видно, что чужаки. От них веяло неким холодком непричастности к здешним совместным творческим заботам, восторгам и невзгодам. Художник мельком бросил на них взгляд и всё понял. Все тогда всё понимали. Чужаки же, склонив головы, без всякого выражения на лице, смотрели как бы в пространство. Но, понятно, именно на художника. И немножко на всех остальных. Разом.