Эдуард Лимонов - Виликая мать любви (рассказы)

— пропел он.

— Тогда другое пели, — сказал дед. — Это после Гражданской уже еврей один сочинил для кинофильма, это не махновская песня.

— А что пели?

— Народные пели песни… Хэ, я вам сейчас исполню одну. Ее моя жинка любила. Под шарманку исполнялась. Очень страстная песня. — Дед покашлял и затянул тонким, монотонным речитативом с хрипловатыми окончаниями:

Дед остановился, пошевелил губами.

— Забыл дальше, надо же… Полюбила она Арлекина?.. Нет, забыл. Вот она, старость не радость. По-разному ударяет. Кому в ноги, кому в память…

Мы засмеялись и зашевелились.

— Это не из кукольного ли спектакля песня? — спросил я. — Такие, говорят, на базарах исполняли. Я на Благовещенском рынке один раз видел. Последний такой театр, говорят, остался.

— Да, — подтвердил дед отвлеченно. — На базарах…

— А что, дед Тимофей, в конную атаку ты ходил? — спросил Толмачев.

— Не раз, — сказал дед просто.

— Страшно, наверно, когда на тебя с бритвами наголо несется другая армия, завывая. И бритвы в метр длиной. Я как о шашке подумаю только, у меня уж мороз по коже идет. Иные здоровяки, говорят, Котовский например, до седла умел разрубать человека. — Толмачев подтянул колени и обхватил их руками. Может быть, спрятал конечности от невидимой шашки.

— Страшно, когда знаешь, что большая атака будет, и к ней готовишься. Переживаешь до начала, потом уж некогда. А когда стычки мелкие, так и перепугаться не успеваешь. Весь занят тем, чтоб от смерти отклониться и смерть нанести…

Все помолчали.

— Калек, говорят, было после Гражданской куда больше, чем после Отечественной. Безруких много, увечных…

— Верно все. — Тимофей вздохнул. — Однако шашка — оружие честное. Пуля — трусливей, граната еще трусливей, а уж атомная бомба — самая трусливая. Ее трусы придумали. Американец с японцем воевать боялся, японец духом сильнее американца, вот они и придумали бомбу эту их… И наши туда же… Негоже это… Ну, я пойду, мне бабу нужно ебать, обязанность выполнять. Я с молодухой живу… — Дед встал.

— Я с тобой. Мне мою тоже нужно отодрать, — Денис вскочил. Взяв каждый свою порцию премиальных бутылок, они удалились, слегка пошатываясь, во тьму. Мы с Толмачевым пошли спать на сухие доски за складами. Сторож вынес нам фуфайку и старое одеяло. Поворочавшись, мы затихли.

— Сова, — окликнул меня Толмачев из темноты, — ты пошел бы в конную атаку? Слабо нам, сегодняшним, как ты думаешь?

Я подумал о шашке, о лезвии длиною в метр. Нашел ответ:

— Если так вот, сразу, поднять меня с досок, дать в руки шашку — и вали, мол, в атаку, я бы не пошел. Уметь надо. Их лозу учили рубить вначале. Я в «Тихом Доне» читал.

— А я бы сразу пошел, — сказал он. — Хоть сейчас. Махно бы меня за плечо тронул: «Пошли, Толмачев!» — и я бы пошел.

В начале октября он заявил директору, что ему срочно нужно съездить на два дня в деревню к умирающему дедушке. Я точно знал, что дедушек у Толмачева не сохранилось. Директор поупрямился, но отпустил его. Мне Толмачев не счел нужным ничего объяснять, ну я и не спросил. Мы старались быть немногословными мужчинами.

В первый день его отсутствия прибыли вагоны с селедкой — самая страшная работа для грузчика, если верить профессионалам, Денису и махновцу. Однако они глядели на вагон и улыбались. Потом подошли и потрогали вагон. Дед даже поддел ногтем старую розовую краску на боку вагона, отколупал сухую чешуйку и задумчиво, ученым, поглядел на нее. Появился сердитый, яростно махая шляпой, зажатой в руке, директор.

— Вы заснули, да, ребята? — пролаял он. — Приступайте, вы что, боитесь его… Денис?

— Да, Лев Иосифыч, — согласился Денис, — страшноват зверюга. Но я проснулся. Иду за покрышками… — И он скрылся в складе.

— Как на бронепоезд с шашками, — уныло заметил дед.

Нам дали в помощь двух холодильных грузчиков и неизвестно откуда выцарапанного директором темного, чуть сгорбившегося большого мужика лет пятидесяти — «турка». Директор вывел его на эстакаду и чуть подтолкнул в спину. «Вот вам еще рабочая сила, — сказал директор. — Мухамед… Чтоб к вечеру закончили. Ящик вина!»

Удивительно, но никто не стал торговаться. Кладовщик открыл замок на вагоне, и мы с дедом разнесли в стороны двери. Под самый потолок, тремя ровными рядами возлежали ржавые бочки. Очень тяжелые даже на вид. Мне показалось, что вытащить и одну — невозможная задача.