Эдуард Лимонов - Монета Энди Уорхола (рассказы)

— Позвони Торнихе, не будь дураком! Она сейчас устраивается в Нью-Йорке… АЛИ в Риме закрыли, — сказал мне приятель — корректор «Нового Русского Слова», откуда меня уже выгнали. — Квартиру она нашла, работу ей найдет CIA, эмигранты говорят, что она ищет себе мужика. Многих уже перепробовала. Позвони ей.

— И что? — сказал я. — Я не могу даже встретиться с ней в баре. Мне нечем заплатить за дринк!

— Напросись к ней в гости, нужно быть авантюристом! Не забывай, что у тебя есть преимущество. Ты был мужем красивой женщины. Милые дамы — стадные животные, у них необычайно развит инстинкт имитации. Если такая женщина с ним жила… значит, в нем что-то есть… Хорошо бы попробовать… Вот она тебя и попробует. Зацепишься, CIA найдет тебе работу…

Я думаю, сам он был бы не способен осуществить свои же советы. Я был способен. Плюс мне нечего было терять. Я позвонил Людмиле Торн и сказал ей, что от нее зависит моя жизнь. Не исключена возможность, что я именно так в тот момент и думал.

— Я не совсем представляю, чем я могу вам помочь, — сказала она. — И почему именно сегодня? Мы не можем увидеться в другой день? Завтра, к примеру?

— Нет, — сказал я. — Завтра будет поздно.

Трудно не сорваться на ложный тон и дать должное толкование моему тогдашнему состоянию. Сейчас в моем отношении к Лимонову 1976 года явно видно этакое подтрунивание. И тогда, я вспоминаю, я ощущал временами, что играю мужа, брошенного любимой женщиной, и переигрываю. Однако большую часть времени я рычал и плакал как следовало, по-настоящему, и умело гнал прочь мои собственные сомнения.

Выпив для храбрости, я отправился к CIA-вумэн. «Иду ебать агента CIA», — развязно размышлял я по пути. Несколько раз оглядевшись по сторонам, я даже пощупал свой член под кожаным пальто. В порядке ли?.. Однако развязность покинула меня, как только я прикоснулся к звонку ее квартиры. Дверь отошла. Лицо, пудреный нос, светлые глаза, встретившие меня, выражали настороженность. Я понял, что она сожалеет уже, что уступила моему давлению.

— Проходите, Эдик.

Вступив ногой на ее территорию, я тотчас объявил, что меня бросила жена. Она знает, сообщила она. Ах да, я забыл, что CIA все знает.

— Не переживайте, — сказала она. — Все проходит.

— Вам легко говорить, — сказал я. — Вы всего этого не пережили…

— А вот и пережила, — сказала она, потупясь. — Из Рима я сбежала отчасти потому, что… короче говоря, у меня был роман с одним мужчиной… Теперь романа нет… Да, он был русский… Вы любите граппу?

Друзья по несчастью, мы выпили. Один раз я потянул женщину CIA на себя и попытался поцеловать ее в губы. Но наткнулся на твердый нос. Близко от меня прошли желатиновые, застывшие, как куриный холодец, глаза с прожилками, микрорельеф носа в запудренных мелких кратерах пор, и на меня нахлынула безжалостная горячая волна отчаянья. «Это тебе не Елена, — сказал внутренний голос. — Отныне будешь ебать кого придется. И напудренные носы…» — «Ни хуя не буду! — прохрипел я себе. — Не могу, не хочу и не буду!»

— Признайтесь, что вы с отчаянья написали вашу статью «Разочарование»? — спросила она через некоторое время, очевидно поняв, что не дождется от меня решительных действий. Если удовольствие отменяется, то хотя бы сделаю бизнес, может быть, решила она.

— Ничего подобного, я написал статью еще в сентябре, задолго до моих личных несчастий.

Я хотел добавить, что вы там, в своем CIA, привыкли к одной и той же устарелой фрейдистской платформе: все объясняете личными проблемами. Пора меняться, будьте гибкими! Но я сидел в ее квартире, а не в кабинете, CIA будет звучать неприлично, как говорить о веревке в доме повешенного…

Она покачала головой.

— Я вам не верю. Говорят, вашу статью перепечатала «Правда»…

— «Неделя» — приложение к «Известиям»…

Мы еще попрепирались так некоторое время. К девяти за ней заехали друзья: подруга (тоже с напудренным носом) и друг — мясистолицый, вежливый, в неприлично светлом для зимы костюме. Они стали кружком вокруг, одетые, и глядели на меня, расположившегося на дешевом табурете в кухне, у дешевого бара. И табурет и бар достались ей от предшествующих жильцов.

— Мне нужно уходить, — сказала она нерешительно.

— Ну и уходи, — согласился я и решил упасть с табурета. И упал.

Конечно, они могли взять меня за руки и за ноги и выбросить к такой-то матери из апартмента. Но они не выбросили. Возможно, их удержало то обстоятельство, что жестокое ее отношение ко мне могло повредить репутации ее (и CIA) в русском эмигрантском обществе. Как и во всех национальных меньшинствах, новость о том, что Людмила Торн безжалостно выбросила русского поэта в зимний Нью-Йорк, в снег и грязь, облетела бы тотчас миазматическое болото эмиграции. И общественное мнение было бы на моей стороне, так как тогда я еще не написал никаких романов и был чист, как лист бумаги. К тому же русская национальная традиция почитает пьяного почти вровень с божьим человеком. (Кстати говоря, мне так и осталась неизвестна национальность Людмилы Торн. По-русски она говорила с некоторым, как бы украинским акцентом.)