Эдуард Лимонов - Моя политическая биография

Сергей Беляк — наш адвокат — и я занялись тем, что стали давать интервью. Я был крайне подавлен, я думал, что нас опечатает пожарник и штаб навсегда закроют. За год до этого мы с большим трудом сумели отбиться от Арбитража и поладить с Москомимуществом.

Пришёл старшина из 107-го отделения и позвал меня давать показания. Хотя какие тут могут быть показания. Я ничего не видел, только подъехал. На 22 февраля я назначил пресс-конференцию прямо у входа в штаб. Это был мой день рождения.

К 22 февраля я рассчитывал разобраться, что же произошло, и мы разобрались. Один из наших национал-большевиков утверждал, что старший в гражданском, руководивший налётом, был не кто иной, как муровец, подполковник Астахов. Утверждать, что МУР явился по звонку «02» во главе с подполковником, несерьёзно. Чтобы подполковник МУРа сам врывался в штаб НБП, нужны более веские мотивы. Вот как мы рассуждали:

11:30. Наши разбрасывают листовки на пресс-конференции Н.Михалкова в «Рэдиссон-Славянской».

12 часов. Идентифицировав захваченных в плен ребят (листовка была подписана «национал-большевики»), разъярённый Никита Михалков звонит своему близкому другу министру МВД Степашину: «Дай им по голове, этим придуркам, ты же мне друг. Подкинь им что-нибудь, посади, не мне учить тебя и твоих людей. На кого руку подняли! Надо их наказать».

Степашин: «Успокойся, Никита, ты меня толкаешь на совершение служебного преступления. Вот если бы твои казахские косоглазые друзья подбросили им в штаб что-нибудь, то я послал бы людей и они бы это что-нибудь обнаружили».

Никита позвонил в посольство, может, даже не послу, а сразу представителю КНБ, и тот послал людей. Коктейль Молотова — типично казахский стиль. Когда закрывали журнал «XXI век» в Алма-Ате, подбросили коктейль Молотова в помещение.

Именно тем, что провокацию осуществляли две различные группы людей, и объясняется то обстоятельство, что она не состоялась. Двадцать минут зазора между одной группой и другой группой решили всё. МУР — достаточно эффективная организация. Они врываются и подкидывают, подкидывают и врываются, у них всё отлажено. МУР к тому же не додумался бы до бутылок, их стиль — «патроны» и «чек» с наркотиками.

Помимо этих рассуждений я допускал, что в провокации участвовала Федеральная служба безопасности. Дело в том, что 18 или 19 февраля пришёл в штаб капитан Кондратьев. Очень злой. «Вы же обещали генералу Зотову, что будете останавливать все проявления экстремизма в вашей организации. Вы обманули нас. Вы знали, что на следующий день у вас готовится акция на съезде ДВР. И вы не сообщили нам». — «Я не знал о готовящейся акции, — ответил я. — У нас нет возможностей ФСБ, у нас бедная организация, и потому централизма, увы, в наших условиях не существует. Председатель далеко не обо всём осведомлён». — «Будем знать», — пробормотал он и удалился.

22 февраля на пресс-конференции у дверей Бункера я сообщил журналистам обе версии провокации. Основная: Михалков — казахи — Степашин, и один из вариантов: ФСБ. Версию с ФСБ опубликовала газета «Сегодня», упомянув фамилию Кондратьева. Через несколько дней позвонил чрезвычайно рассерженный Кондратьев. «Я прочёл ваше интервью «Сегодня». Зачем вы назвали мою фамилию? — и добавил зачем-то: — Меня не было в Москве, я только приехал». — «Потому что вы действительно посетили Бункер накануне провокации 20 февраля и высказали мне недовольство вашего ведомства поведением нашей организации. Всё, что я сказал, кстати говоря, не только журналисту «Сегодня», но и всем собравшимся журналистам, — что, возможно, провокация организована ФСБ по просьбе Михалкова».

Он попререкался со мной немного, затем мы договорились встретиться у входа в неработающий гастроном на Лубянке, точнее, на пересечении улиц Дзержинского (Сретенка) и Кузнецкого моста. Была оттепель, дождь. Мы стояли под козырьком гастронома: Кондратьев — длинный, худой, с усами, в плаще и кепке, и я — покороче, в рваной кожаной куртке американского полицейского, унаследованной мной от художника Роберта. Кондратьев злился, опять повторил, что это не ФСБ организовала провокацию. Думаю, ему было боязно перед начальством, что его неуклюжесть засветила его в газете, он опасался, что это повредит его карьере. «Я мог бы вас посадить тогда, когда вас взрывали, в июне 1997 года, но я этого не сделал», — сказал он с чувством оскорблённого человека. «За то, что меня взорвали, вы могли бы меня посадить?» Он не ответил. «Вот, — сказал Кондратьев, запахивая плащ, — мы теперь вынуждены встречаться с людьми на улице. Раньше существовала сеть конспиративных квартир». — «Ну я не ваш агент», — сказал я. «Вы знаете сколько я получаю?» Он назвал цифру, не то 2.300, не то 1.300, я не запомнил точно. «Да, не густо, — сказал я. — Я живу не лучше вашего, всё уходит на партию, вот хожу в куртке с прорехами. Скажите мне, Дмитрий, кто это сделал?» Он меня искренне стал убеждать, что не знает. «Ну, узнайте», — попросил я. Всё это время Костян Локотков прогуливался по краю тротуара. В куртке, вывезенной из Германии.