Жоржи Амаду - Лавка чудес

Заказчица пококетничала с Мануэлем, а художнику как задаток предложила половину условленной суммы – и тут Лидио очень повезло, потому что больше клиентка не появилась. Говорили, что новый приступ кровохарканья Пречистая не остановила, а почему – неизвестно: видно, были у нее на то серьезные причины. Просвещенное мнение Розенды Батисты дос Рейс, которой Лидио поведал эту историю, было таково: Пресвятая дева оскорбилась, что толстуха и грузчик всуе упоминают ее имя, а сами тем временем завели флирт, и покарала их, оставив чахоточного племянника легкомысленной тетки на произвол судьбы. Суждения Розенды всегда были разумные, слов на ветер она не бросала, в чудесах и обетах разбиралась.

На картине в мрачно-торжественных тонах изображена была унылая комната, тесная и сплошь залитая кровью. Умирающий – обессиленный, обескровленный – полулежит на холостяцкой кровати: живые мощи, восковое лицо, и ясно, что он долго не протянет. Рядом стоит веселая и набожная тетка – юбка в цветочек, красная шаль, – смотрит на Пресвятую деву и молит о сострадании к мукам больного. Кровь заливает постель, простыни, растекается по полу, захлестывает небо, а чуть поодаль от этой кровавой лужи стоит фаянсовый ночной горшок, расписанный зелеными, розовыми и красными цветочками – такими же точно, как на юбке и на обеих спинках кровати. Должно быть, этими цветочками местре Корро хотел смягчить чересчур мрачный колорит картины, оставляющий у каждого ощущение безнадежности и близкой смерти… «Ах, дорогая моя, посмотрите на полотно, взгляните в лицо страдальцу – и вы поймете, что никакие святые ему уже не помогут…»

Чуда не произошло, Пречистая не сжалилась, а картина так и осталась висеть на стене между олеографией, изображающей святого Георгия на белом коне, который попирает огнедышащего дракона, и афишей «Мулен Руж» – на афише стояла подпись Тулуз-Лотрека и француженки, задрав юбки, показывая бедра, подвязки и кружева, отплясывали канкан… Каким ветром занесло к Лидио эту афишу?

Ах, до чего ж хотелось ему оставить у себя хоть некоторые работы – самые красивые, те, что труднее всего дались, что написаны так искусно и старательно! Да как оставишь, когда деньги нужны? Деньги, много денег, и срочно! Корро откладывал, относил еженедельную выручку в банк сеу Эрвала в Нижнем Городе: типография, пусть хоть самая завалящая, стоит кучу денег…

Иметь собственную типографию было его единственным желанием, и скоро желание это осуществится… Да, единственным, потому что любви Розы де Ошала не добьешься никакими деньгами, никакими трудами – так и останется эта женщина недостижимой мечтой… А чтоб мечта эта стала явью, должны объединить свои усилия, сотворить величайшее чудо и господь наш, спаситель Бонфимский, и Святая дева Кандейанская – оба разом, да еще, наверно, пришлось бы дать обет и Ошолуфану, Ошала-старцу, главному над всеми богами.

Вот оно, чудо, любовь моя: пляшет Роза де Ошала – белая верхняя юбка необъятной ширины и семь нижних юбок, голые руки и плечи под кружевом, ожерелья, браслеты, бисерные бусы, – пляшет и смеется диким своим смехом. Чтобы рассказать про Розу, Розу де Ошала, Розу-негритянку, чтоб описать, как веет от нее ароматом ночи и запахом самки, как блистает ее шелковая, нежная, словно лепесток, иссиня-черная кожа, как бренчат ее серебряные браслеты, как полна она глубинной гордой силы и красоты, как томно сияют ее колдовские глаза, – для всего этого надо быть великим поэтом, длинноволосым рапсодом, а бродячий певец-гитарист с соседней улицы, хоть и ловко складывает семистопные частушки, тут не справится, нет, не справится!…

Шла однажды Роза, разодетая для праздника, по улице, в «Белый дом» направлялась, пятница была, потому и купила она белого козленка, чтобы принести его в жертву отцу Ошолуфану. А из окна богатого особняка глядели, как несет Роза дар божеству, как идет она во всей царственности и великолепии – все на ней новехонькое, – а каблуки ее отстукивают мелодию, и тянется она за нею следом, а в волосах у нее роза, бедра качаются, как волны в час прилива, солнце блестит-отражается на полуоткрытой груди, – так вот, глядели на нее из окна двое важных сеньоров: один уже сильно в летах, а другой совсем молоденький.

И оба вздохнули, и тот, что был помоложе – изнеженный барчонок, рахитичный неженка-хвастун – такие рождаются, когда спят кузины с кузенами, чтоб не испортить породу, – сказал запинаясь: «Вот это женщина, полковник! Все бы на свете я отдал, чтоб была моя!» А старый фазендейро – был он когда-то могучим деревом, стремительным речным потоком, неукротимым жеребцом – отвел глаза от удалявшейся негритянки, взглянул на миловидного и малокровного, хилого и унылого вырожденца и ответил ему так: «Эх, доктор! Такая женщина требует сноровки и силы: ни твоей леечкой, ни моим подгнившим суком с нею не совладаешь! Я для нее староват, а ты – слабоват…»