Хорхе Борхес - Сад, где ветвятся дорожки

С этого момента я почувствовал, как вокруг меня и в темной глубине моего тела всколыхнулось, затрепетало что-то невидимое, неосязаемое. Нет, не колыхание войск – сначала далеких, потом двигавшихся параллельно и в своей конечной цели совпавших, – а волнение, более непостижимое и более личное, которое вызвал во мне их неясный образ. Стивен Ольберт излагал свои мысли дальше:

– Я не думаю, чтобы ваш именитый предок лишь скрашивал свой досуг изобретением подобных вариантов. Я не могу поверить, чтобы он посвятил все тринадцать лет проведению нескончаемых риторических экспериментов. Роман в вашей стране невысоко ценится, а в прежние времена он считался презренным жанром. Цюй Пен был гениальным прозаиком, но он был из тех писателей, которые не считают себя только писателями. Как говорят его современники – и подтверждает вся его жизнь, – он увлекался метафизикой, мистикой. Философская контроверза занимает немалое место в его романе. Знаю, что из всех проблем его особенно волновала и мучила неистощимая проблема времени. И тем не менее только одна эта проблема не дебатируется на страницах «Сада». Здесь даже не употребляется слово «время». Как вы объясните такую преднамеренную недосказанность?

Я сделал несколько предположений, впрочем, явно неубедительных. Мы обсудили их. И наконец Стивен Ольберт сказал:

– Какое слово не произносится в тексте загадки, если загадано слово «шахматы»?

Я, недолго думая, отвечал:

– «Шахматы».

– Верно, – сказал Ольберт. – «Сад ветвящихся дорожек» – это гигантская загадка или притча, где задуманный «предмет» – «время». Именно по этой скрытой причине запрещено упоминание этого слова. А всегда избегать какое-то слово, употреблять неловкие метафоры и заведомо надуманные перифразы – и есть, как я думаю, лучший способ натолкнуть на мысль о нем. Таковы околичности, к которым прибегал в каждом поворотном пункте своего кропотливого труда хитроумный Цюй Пен. Я сличил сотни рукописей, исправил ошибки переписчиков, выявил логику в этом хаосе, нашел или верю, что нашел, основу строя произведения, перевел весь роман целиком и уверился, что автор ни разу не употребил слова «время». Объяснение одно: «Сад ветвящихся дорожек» – не совершенный, но и не ошибочный образ вселенной: именно такой ее видел Цюй Пен. В отличие от Ньютона и Шопенгауэра ваш предок не верил в единообразное, абсолютное время. Он видел нескончаемые ветви времен, до умопомрачения огромную сеть расходящихся, смыкающихся и параллельных отрезков времени. И это переплетение времен, которые сближаются, ветвятся, обрываются или не соприкасаются в наших жизнях, охватывает все возможные варианты. Мы не существуем в большинстве этих времен, в одних существуете вы, а я – нет; в других живу я, а вы – нет; в каких-то существуем мы оба. В последнем случае, дарованном мне счастливой судьбой, вы у меня в гостях. В другом – вы, войдя в мой дом, находите меня мертвым, а в третьем – я произношу эти же самые слова, но я – лишь видение, призрак.

– Во всех временах, – пробормотал я, внутренне содрогнувшись, – благодарю вас и глубоко почитаю за воссоздание сада Цюй Пена.

– Не во всех, – заметил он улыбаясь. – Время постоянно ветвится, создавая бесчисленные варианты будущего. Где-то в одном из них я – ваш враг.

Я почувствовал, как во мне снова что-то затрепетало и всколыхнулось. Стало казаться, что росистый сад возле дома до бесконечности полнится незримыми лицами. Этими лицами были Ольберт и я – неведомые нам самим, что-то творящие и что-то чувствующие в других измерениях времени. Я поднял глаза, и хрупкий мираж рассыпался. В желто-черном саду был только один человек, и этот человек был осязаем и крепок, как статуя, и этот человек шел по дорожке к дому, и это был капитан Ричард Мадден.

– Такое будущее уже настало, – ответил я, – но я вам друг. Можно еще раз взглянуть на письмо?

Ольберт встал. Очень высокий, он отпер ящик высокого бюро, на миг повернувшись ко мне спиной. Я уже сжимал револьвер. Выстрелил, точно прицелившись. Ольберт упал без единого стона, сразу. Готов поклясться, что его смерть была мгновенна, как вспышка.

Остальное – вне реальности и не имеет значения. Мадден вошел и арестовал меня. Я приговорен к повешению. Я победил, хотя и подлейшим образом; я сумел сообщить в Берлин название города, который следует подвергнуть бомбардировке. Вчера его разбомбили. Я прочитал об этом в тех же самых газетах, которые преподнесли Англии загадочную весть о странном убийстве ученого-синолога Стивена Ольберта неким Ю Цуном. Мой шеф разгадал загадку. Он знает, что я должен был сообщить (сквозь громы войны) о французском городе под названием Ольбер и что у меня не было иного выхода, как убить человека, чье имя пишется так же. Но он не знает (и никому не узнать) о моей безмерной скорби и отчаянии.