Владимир Киселёв: Маленькие абстракции

– Как домой? – испугался Еременко. – Я ведь… в коммунальной квартире. И жена больна.

– У нас сейчас в стране у всех трудности с жильем, – сказал секретарь парткома. – А у вас лучше, чем у других. Две комнаты. Жена, раз нездорова, побудет в другой комнате.

– Вы не беспокойтесь, товарищ Еременко. – Проректор похлопал Анатолия Максимовича по плечу. – Все, что нужно для этой встречи, вам завезут. Еду, напитки, вручите ему подарки, пластинки.

Человек в сером костюме молчал.

– Хорошо, – сказал Еременко. – Раз такое поручение… Мне уже можно идти?

– Идите, – ответил проректор, – и готовьтесь.

«Вот пусть говорят, что хотят, – думал Еременко. – Пусть говорят, что это предрассудки, что ничего такого нет и быть не может. А я ведь как предчувствовал… Как знал».

Дома он вынул из кармана блокнот, посмотрел на нелепые узоры, которые изобразил своей самопишущей ручкой, раскрыл альбом, набрал на кисточку черную краску и стал перерисовывать из блокнота в альбом.

В те дни проходило много собраний, заседаний, совещаний. И на каждом бывал либо ректор, либо проректор, либо секретарь ЦК комсомола, либо зав. отделом пропаганды обкома, либо инструктор ЦК, либо секретарь райкома. И все они выступали, и то, что они говорили, принято было записывать. Еременко однажды не вел записей во время выступления лектора ЦК, так Бобошко потом вызвал его и строго отчитал: «Что, по-вашему, лектор Центрального Комитета здесь для вашего развлечения выступает?»

Но так как все они на всех этих собраниях, совещаниях и заседаниях говорили примерно одно и то же, одними и теми же словами, то Еременко стал делать вид, что записывает, а в действительности рисовал в своем блокноте узоры. Конечно, он бы охотнее изобразил какую-нибудь картинку, но так как в школе считалось, что никаких способностей к рисованию у него нет, а в дальнейшем рисовать ему никогда не случалось, то он ограничивался этими узорами.

Некоторые из этих рисунков ему самому очень нравились. В день сорокалетия коллеги преподнесли ему альбом в ледериновом переплете, заполненный листами плотной бумаги, – на нее полагалось наклеивать фотографии. Но так как альбом для фотографий у него уже был, то он стал срисовывать в альбом узоры из своего блокнота. Акварельные краски в виде пуговиц, наклеенных на картон, и кисточку он брал в таких случаях у своей дочки-второклассницы. Конечно, если бы он рисовал деревья, то для стволов потребовалась бы коричневая краска, а для листьев зеленая, но так как рисунки его ничего не значили, то он обычно тыкал кисточкой в ту краску, которая была меньше использована, старательно следя за тем, чтобы расходовались они равномерно. В блокноте рисунки были ровнее, четче были линии, у него был большой опыт обращения с самопишущей ручкой, с кисточкой все это получалось хуже, но зато в альбоме эти рисунки приобретали цвет, и это Еременко нравилось.

И вот сейчас он сидел за своим столом, в своей комнате, выходящей окнами на оперный театр, и думал о том, что ведь недаром у него в блокноте еще до всех этих разговоров о приезде американца появился такой мрачный, похожий на краба в объятиях каракатицы узор, и что вот приедет этот американец по имени Ив Каслер, а потом непременно начнутся неприятности.

«Завербовать он меня, конечно, не завербует, – думал Еременко. – Но как это потом докажешь?» Он знал о многих случаях, когда люди повыше его выполняли всякие такие задания, а потом оказывались в числе «врагов народа». И хотя черная пуговица акварели была протерта до дырки в центре, он перерисовывал свой узор из блокнота в альбом черной краской.

При встрече с Ивом Каслером Анатолию Максимовичу недостатки в его английском произношении ничем не помешали. Каслер хорошо говорил по-русски, только медленно, он был участником встречи на Эльбе, поехал с Еременко к Бабьему Яру, постоял там над обрывом и откровенно плакал, очень сочувствовал трудностям, которые переживает советский народ в результате разрухи, причиненной войной, и, говоря о Сталине, ни разу не забывал добавить «вождь всех народов великий полководец Сталин». Так что Еременко почти не пришлось напрягаться для того, чтобы вести с ним идеологические дискуссии, а приглашение пообедать дома у Еременко Ив Каслер воспринял несколько удивленно, но с удовольствием.

Дома у Еременко он вынул из своего объемистого портфеля четырехугольную бутылку с яркой наклейкой и сказал:

– Мы, американцы, пьем виски. А как по-русски будет «виски» – «он» или «оно»?