Димитр Коруджиев - Дом Альмы

Рука Пиа, повесившей его, была то же рукой, которая аккомпанировала песне. Человек заключен между достоинством и страхом. Достоинство называется свободой…

Отрываюсь от своей книги, в душе которой чувства и волнения переплелись столь тесно, что мне уже трудно сохранять контроль над ними. Ее все более самостоятельная жизнь, все более самостоятельные желания связаны с причинами, не всегда понятными мне. Вот одно из ее желаний набухло, стало неудержимым – потребность сказать прямо и открыто: «Достоинство называется свободой!» Но почему? Почему? Как возникла эта потребность? Невозможно вернуться назад и проследить шаг за шагом ее путь!

Чувствую только – в сердце каждого существа хранятся как драгоценность несколько торжественных выражений. Рано или поздно оно должно, произнести их, хоть разок. И если не сделает этого, погибает.

После песни Пиа и поцелуя Альмы воцарилось молчание. И в который раз в этот день мое настроение изменилось, я ощутил небывалый прилив сил. (Возможно, захотелось реабилитировать поцелуй, не знаю; или вновь – так было и с женщиной, которой я играл датские мелодии, – инстинктивно заставил вспомнить своим поступком поведение Питера.) Импульс преодолел боль и одеревенелость, и я довольно ловко наклонился, чтобы поцеловать именинницу, сначала в ушко, а потом и в щеку. В заключение призвал всех присутствующих мужчин последовать моему примеру, а то и перещеголять меня.

Бразилия, Бразилия Зигмунда, самая веселая страна на свете! «Брандал» оживился и впервые нравился мне. Все целовали именинницу, все пели, двигались. Не было ничего более невинного, чем наше торжество, оно напоминало улыбку маленькой англичанки Тани Харрис. Не было ничего более невинного, чем радость именинницы, ее разрумянившееся лицо и благодарные взгляды, которые она бросала на меня…

Через два дня я позвонил дипломату нашего посольства. Хотел лишний раз убедиться, что он изменил дату моего отъезда и забронировал место на субботний самолет. Спросил его, знаком ли он с румынским хирургом.

– Какой он тебе румынский хирург, – сказал он. – Элиас Бореф – болгарский еврей! Мы знакомы с давних пор, и я пойду с тобой, чтобы он уделил тебе побольше внимания. Он тебя примет в больнице или у себя дома?

– Дома.

Обрадовавшись, я бросился в кухню, чтобы поделиться новостью с Альмой. Та не обратила на меня внимания – разговаривала с женой Йорана, которая приехала забрать его.

– Хей! – воскликнула молодая полька.

– Хей!

Новая манера шведской молодежи здороваться была настолько лишена какой бы то ни было официальности, что напоминала небрежное подбрасывание маленького мяча. (Одна из статисток весны, улыбающаяся, унесенная ветром, жена Йорана,видимо, не замечала опасности. Парень покидал нас, находясь в жалком состоянии, он выглядел еще более немощным и бледным, чем раньше. Почему он решил лечить язву именно здесь? Почему Альма приняла его? Ведь это не было «ее» заболеванием. И все же, какая бы вина ни лежала на ней, Йоран, как мне казалось, был больше связан с болью в ее глазах, чем с беззаботным смехом польки.) Случившееся с Йораном – старая женщина поняла это до конца только после ухода молодого шведа – усилило ее желание помочь мне. В день посещения Борефа она была очень напряжена. Возможно, звучит странно, но я не испытывал ничего подобного. Мысль об этом дне начала волновать по-настоящему с того момента, как я узнал, что хирург – болгарский еврей. Утром, стоило открыть глаза, меня охватывала по-детски чистая вера в благополучный исход… Я повторял себе – видишь, невероятное совпадение доказывает, что мучениям приходит конец. Представлял, как вхожу в гостиную Борефа, как рассказываю ему о всех своих невзгодах. Операция наверняка стоит очень дорого, но мы вместе решим… что именно? Видение (гостиная Борефа и мой разговор с ним) озвучивалась через – до смешного равные – инервалы приятной фразой, звучавшей у меня в ушах: «Он сразу же прооперирует меня, и то бесплатно, потом приедет в Болгарию, и я встречу его по-царски!»

Вот так мои последние сто пятьдесят крон, оставшиеся после покупки подарков, были забыты на столе, в ворохе бумаг и писем. Даже в голову не могло прийти, что они понадобятся.

Бореф жил на острове, очертаниями напоминающем пирамиду. Его дом, построенный как замок на маленькой выпуклости земной поверхности, совпадал с моими представлениями о нем. Он излучал добродушие старинных, богато иллюстрированных книг для детей, и наводил на мысль о зарытом кладе, который сейчас будет найден.