Николай Кузьмин - В футбольном зазеркалье

Он осматривался, понемногу обживаясь. Дома его не было почти целый месяц, – совсем отвык. Но скоро, совсем скоро все изменится… и он снова посмотрел вокруг себя, представляя, как ему придется здесь жить, находиться каждый день и вечер. Ничего не поделаешь, надо привыкать. «Привыкнем», – вздохнул он, размышляя, чем бы пока себя занять.

Невысокий столик на трех ножках был завален тонкими журнальчиками с большими, на всю страницу, цветными фотографиями. Клавдия покупала их ворохами. Скачков взял, полистал: длинноногие, обольстительно красивые кинодивы, какая-то чересчур соблазнительная легкая жизнь – не жизнь, а сплошной праздник, где ни капельки труда и мозговых усилий, а одни лишь удовольствия. Таких одурманивающих, как отрава, журнальчиков навалом у Владика Серебрякова в его по-холостяцки захламленной однокомнатной квартире. Портретами соблазнительных кинодив Владик обклеил все двери в туалетной и ванной комнатах, наляпаны они там одна возле другой… Отбросив журнальчик, Скачков достал из сумки книжку Сименона, – дошла наконец очередь и до него, книгу передал ему Игорек Белецкий.

Вот тоже – отношения со сменщиком. Раньше Скачков не замечал, что Игорек улыбчивый, приветливый со всеми, на него поглядывает с тайной завистью, неловко было парню – понимал, что незаметно подпирает, наступает сзади на ноги.

Читать Скачкову не пришлось: с кухни послышался сладкий затяжной зевок и он, насторожившись, стал прислушиваться. Щелкнул выключатель, прошелестели легкие войлочные тапочки. Софья Казимировна закончила пасьянс. Подождав несколько минут, Скачков выглянул в коридор и стал на цыпочках пробираться в кухню.

Свет он зажег после того, как плотно притворил дверь.

Стараясь не шуметь, открыт тяжелую дверцу холодильника, присел и оглядел морозные, заваленные в беспорядке недра. Попалась начатая бутылка «Столичной», он отодвинул ее подальше. На стол легли пакеты с сыром, с ветчиной и твердые, холодные на ощупь огурцы. Хлеб он нашел на полке, в прозрачном целлофановом мешке.

В запертой освещенной кухне, один во всем большом уснувшем доме, он чувствовал себя уютно – куда приятней, нежели на сутолочной многолюдной базе. Ветчина потрескивала под отточенным ножом, отваливаясь на сторону лоснящимися аппетитными ломтями. Скачков разрезал по всей длине холодный огурец, чуть посолил обе дольки и медленно стал натирать. Возникший тонкий аромат вызвал настоящий приступ голода. Томясь и сглатывая слюну, он тем не менее не торопился: отыскал и положил поближе книгу, нарезал ровно хлеб, окинул взглядом – все ли под рукой? Кажется, все. Тогда он жадно, крупно откусил, рванул зубами мясо и смачно захрустел присоленным и заслезившимся на срезе огурцом. С набитым ртом, с трудом прожевывая, в одной руке книга, в другой то хлеб, то ветчина, то огурец, он расположился в старушечьем теплом кресле, забросил ноги на табурет. Прекрасно! Здорово! Лучше и не придумаешь… Всегда, если он бывал не в поездке, а дома, ему приходилось кормиться самому. Однако он нисколько не сердился и не выговаривал. Наоборот, ему было легко, привольно одному, и уж совсем бывало хорошо, когда он оставался наедине с Маришкой. Но так им выпадало редко, очень редко, потому что Софья Казимировна почти что никуда не отлучалась, – разве с кошелкой в магазин.

«Чаю согреть?» – подумал он, отваливаясь от еды. Заныла нога, и он покачал головой: болит, зараза! Ну да боли, боли, скоро наплевать… Не поднимаясь с кресла, дотянулся до чайника и поболтал – заплескалась вода. «Как раз будет…» Чтобы зажечь газ, пришлось подняться, и тут почувствовалось, как он устал, расслабился и погрузнел. Дожидаясь, пока чайник закипит, он сел, затем положил голову на скрещенные руки. Кололись крошки, но лень было пошевелиться. Все-таки выматываешься же – ног не волочешь! Особенно невмоготу от перелетов. До сих пор вибрация от самолета во всем теле. А послезавтра, отыграв, опять на самолет. Ну да теперь уж недолго, последние разочки…

Услыхав щелчок дверного замка, Скачков моментально встрепенулся: опухший, с красными глазами, болит неловко согнутое тело. Ему мерещился гул самолета и дрожанье кресла, и он осматривался, не понимая, что это с ним. Уснул, выходит?

Из коридора, щурясь, разглядывала его румяная, веселая Клавдия.

– О, Геш! Приехал? – удивилась она, хотя известно было, что команда возвращается, и по городу расклеены афиши.

Он засопел, зажмурился от нестерпимо режущего света. Все-таки зачем этой Софье Казимировне такая лампочка на кухне?