Димфна Кьюсак - Скажи смерти «нет!»

— Заткните же вы ему глотку бога ради! — жалобно попросил с соседней койки Пит Эндрюс. — Целый день приходится это выслушивать. Какого черта его в зеленую комнату не переводят?

Барт не отвечал. Он осторожно сдерживал рвавшегося с койки Джима, увещевая его при этом, как малое дитя. Но слова не доходили до сознания Джима, в его глазах снова появлялось какое-то чужое, несвойственное им выражение, и тогда его расслабленный рот извергал потоки ругательств, проклиная и жизнь и бога, бога прежде всего.

Больные беспокойно ерзали в постелях, натягивали на голову одеяла, зарывались в подушки, чтобы только не слышать нескончаемого потока истошных ругательств.

Сестра ввела иглу в вялую руку Чэмберса выше локтя, потом распрямилась со вздохом.

— Когда он немного успокоится, переведем его в зеленую комнату.

Толкая перед собой кресло, в котором лежал Чэмберс, Барт чувствовал, что к ним сейчас прикованы все взгляды и во всех этих глазах, что глядят на них с каждой койки, светится молчаливый вопрос. Фигуры, съежившиеся в постелях, всем своим обликом будто протестовали против необходимости слушать ужасную агонию умирающего, агонию, которая, может, завтра, а может, на следующей неделе ждет их самих. Страх вспыхнул в двадцать первой палате и теперь, распространяясь, как лесной пожар, переходил от соседа к соседу. И даже когда постель Джима исчезла из палаты и проклятия его стихли, страх продолжал оставаться среди них, он рос, принимал зловещие очертания — он мигал им и ухмылялся изо всех углов полутемной палаты.

Дарки, мальчишка-абориген, вдруг разразился громким плачем. Ночная сестра строго отчитала его и отправилась готовить шприц для нового укола, оставив подле мальчишки Барта. При ее приближении Дарки в ужасе выкатил глаза, и белки их страшно заблестели на его темном личике. Он вцепился Барту в руку и взвизгнул, когда игла вошла ему под кожу.

— Аборигены, они нюхом чуют! — сказал из темноты чей-то голос, и огонек зажатой в руке сигареты прочертил в воздухе черту, как будто подчеркивая значение сказанного.

— Они чуют. Они вроде бы как лошади или собаки — всегда нюхом смерть чуют.

— Заткнись-ка, Пит, — сердито оборвала его сестра. — Отправляйся-ка спать, а то ты у меня и не такого еще нюхнешь.

Больной тихо усмехнулся.

— Порядок, сестра. Вы, конечно, не о цветах толкуете.

— Ну, бога ради, Пит! Уж тебе-то не следовало бы шума поднимать! Ведь ты здесь у нас не первый год.

— В этом-то, может, и все дело, сестра. Я здесь слишком долго пробыл! — прозвучал им вслед его тихий голос, когда они направились в зеленую комнату.

— Оставайтесь здесь с Чэмберсом, а я пока другие палаты обойду, — сказала Барту ночная сестра. — Конечно, вы ему по-настоящему ничем не поможете, но все же укол его хоть немного успокоит. И смотрите, чтоб они не затевали в палате никакой бузы. А то если так пойдет, они у нас все к утру беситься начнут.

Сестра натянула дождевик и в нерешительности остановилась на пороге.

— И поглядывайте на двор, пока я до двадцать второй не доберусь. Если вы мне будете нужны, я вам дам знак фонариком. По телефону звонить нет смысла, это только снова их взбудоражит.

Она спустилась по ступенькам на дорогу и пошла между строениями, притаившимися под тяжко нависающим небом. После заката стало совсем холодно. В воздухе стоял запах осени, и с юга то и дело налетали порывы неистового ветра. Барт следил за высокой фигурой, двигавшейся через завесу косого дождя; фонарь прыгал в темноте, освещая только белые чулки и туфли сестры, которые, казалось, передвигались в темноте отдельно от тела. Барт видел, как отблеск ее фонаря появлялся на мгновение в темных окнах спящих палат, где лишь изредка в изголовье тяжелобольного мерцал слабый свет. А дальше, через дорогу, едва различимые в темноте, маячили пустые больничные бараки.

«Интересно, спит ли Джэн?» — подумал он. И вдруг словно вспышка молнии озарила его: он понял, что переживает здесь Джэн каждую ночь. Так вот откуда это усталое и будто напряженное выражение ее лица, этот уклончивый взгляд. Барт поежился на холодном ветру. «Я-то считал, что это все от нервов, — подумал он, — теперь мне понятно».

Когда Дарки угомонился, двадцать первая палата погрузилась в беспокойный сон. Даже Джим Чэмберс притих на некоторое время. Барт присел подле него. Убогий бедняк Джим! Он даже в куреве, даже в газете себе отказывал, не решаясь истратить на себя и пенни из своей ничтожной пенсии, потому что никогда не оставляла его мысль о том, как там перебивается его жена с тремя детишками, пытаясь прожить на жалкие гроши пособия.