Виктор Пронин: Охота пуще неволи

Алик произнес короткую речь о зловредной роли мыши в истории цивилизации, а потом дал команду приготовиться. Шевельнувшись, блеснули стволы, качнулись ремни, глухо и многообещающе щелкнули затворы. Все замерло. И тут надо же, легендарная личность Жмакин чуть не испортил нам праздник. Неизвестно откуда появившись, он оттолкнул меня, взял мышь и забросил ее в кусты. О! Закричал не своим голосом Шурка, запричитал что-то о праве на личную собственность Алик, Валера, не в силах перекричать их, начал палить в воздух, а Жмакин, так и не сказав ни слова, подошел к костру и улегся на брезент.

А когда немного все поутихли, из кустов раздался истошный вопль чечеловского:

— Жива! Братцы, жива!

Мышь была водружена на прежнее место, и добровольцы снова взвели курки. Грызунья все так же смотрела на нас бесстыжими своими глазами и никак не могла сообразить — что же это происходит на белом свете.

— Пли! — негромко сказал Алик, и все нажали курки. Раздался нестройный залп, и там, где только что была мышь, пыльным фонтанчиком взбурлила рыжая земля.

— Ха! — воскликнул Шурка. — Вознеслась стерва! Видать, святая была...

После этого все решили выпить за упокой мышиной души, за царствие небесное, за райские закрома, в которых она шурует уже на полную катушку. А потом все снова разошлись по камышам и собрались только к вечеру. Лишь у одного Жмакина у пояса болтался чирок на такой тонкой шее, что непонятно было даже, почему он не обрывается. И снова наступила легкость, все веселились, подняли тост за настоящих мужчин, за удачливых охотников, над которыми не властно время, за их верный глаз и твердую руку. Люси чокалась только с Вадькой, но это никого не обижало. Только все вдруг поняли, что ночью один мешок будет свободным.

И было в нашем ужине что-то от вчерашней игры в «дурака», от истерики, в которой билась Люси, и костер слишком уж походил на фонтан рыжей земли... В конце концов я настолько опьянел, что голова показалась мне громадной и зыбкой болотной кочкой, и тогда я вдруг ясно увидел, как мы завтра понесемся по шоссе в город, как будут шарахаться и жаться к обочине слабонервные «Москвичи» и «Жигули», доверху набитые тещами, свекрами, племянниками, а мы будем обходить их, не снижая скорости, как постепенно стемнеет, станет пустынным ночное шоссе, а мы — стая ошалевших машин, сверкая никелированными боками и мокрыми от дождя шлемами, — ворвемся в город и постепенно растворимся, рассеемся в его улицах, переулках, дворах. И еще я увидел, как наутро мы проснемся токарями, конструкторами и кандидатами наук, будем чинно здороваться с начальством, бороться за выполнение плана, стоять в очередях за картошкой и колбасой. И все это время, чувствуя себя чужаками и на работе, и в семье, будем готовиться, звонить, говорить и думать только об одном — куда отправиться в следующий раз. Но уже без меня, потому что завтра у самого дома дорогу мне перебегут две дуры в коротких юбках и, обернувшись на одну из них, я врежусь в раскрытый колодец и со всего размаху ахнусь о гранитный бордюр, а мой мотоцикл понесется дальше, сшибет с ног одну из этих короткоюбых и навалится на нее сверху. Но самое странное — моя уверенность, что наши палаты будут рядом, и, когда Люси принесет мне однажды бидон куриного бульона, я по-братски поделюсь им с этой пришибленной дурой, и вообще в больнице мы хорошо познакомимся, может быть, даже...

А может быть, и нет.