Елена Сазанович - Предпоследний день грусти

И я не встрепетнулась при словах Жана. И на моих глазах не выступили слезы обиды. И руки мои не задрожали. Я сохраняла спокойствие своих верных спутников – олимпийских Богов. Я знала. Как бы эти пиявки не радовались, не бесились от счастья. Их можно только жалеть. И великодушно – с высоты Олимпа – простить. Ведь Боги на моей стороне.

Я сидела и улыбалась холодной улыбкой Я хорошо помню, что моя улыбка была настолько уверенной. Настолько безжизненной. И настолько холодной. И даже не женственной. Что все испугались. И у всех дорогих гостей по телу пробежал холодок. И все одновременно поежились. И все одновременно начисто поверили моему хорошенькому импрессарио.

Утрам Жан смотрел на меня кошачьими глазами. А я так и не могла разобраться, какого они цвета. Голубого. Или зеленого. Глупый цвет. И глупые глаза. И эти глаза меня умоляли простить. Я грустно улыбнулась. И спросила.

– Послушай, парень. Была такая народная героиня – Жана Д«Арк. Ты должен был знать про нее. И проходить ее биографию в школе. Тебе она нравилась?

– Мне? – Жан удивленно заморгал длинными выцветшими ресницами. Такого вопроса он не ожидал. И не знал, насколько важен для меня ответ. – Да. Я даже писал реферат про нее. Я отлично знал ее биографию. И всегда восхищался ее подвигом.

– Я так и думала.

– Но зачем тебе это?

– Просто так. Понимаешь, я очень не люблю возвращаться в прошлое. Каким бы оно ни было. Я способна любить только настоящее. Даже если оно в тысячу раз хуже.

Жан ни черта не понял. Он вообще мало что понимал в жизни.

– Да не волнуйся ты, – попыталась я успокоить своего бывшего приятеля. – Просто старых друзей я не люблю тоже. Они как старая мебель. Их можно только жалеть. Хотя мой кот был и паршивым котом. Боги почему-то его пощадили. Возможно, только благодаря моей дружбе с ним. А какой эволюционный путь он пережил! Дай Бог, каждому из нас проделать такой путь.

Импрессарио подумал. Что я сошла с ума. Но по привычке смотрел на меня влюбленным взглядом. Цвет которых меня уже определенно раздражал.

В этот же день мой хорошенький импресарио Жан взял расчет. Хотя я подумала, что не плохо было бы его отравить.

Я вновь осталась одна. И обо мне поползли всякие грязные слухи. Они проникали в щели моего каменного царства. Но не ранили меня. Потому что натыкались на мой каменный облик. А мое каменное сердце им было не по зубам.

И всех это еще больше раздражало. А я весело подмигивала своим олимпийским товарищам. Глубоко затягиваясь ароматным дымом. И смеясь над бессилием глупцов. И продолжая работу.

Постепенно образ моей матери поселился в моей комнате. Постепенно проникал вглубь моей души. И я знала. Я чувствовала. Что мы с ним соединимся навеки. Нужен был только последний аккорд. И я его сочинила. Еще и еще раз пробегая по строкам писем моей матери. Еще и еще раз воссоздавая в памяти ее жизнь и смерть. И проецируя это на себя.

И с последним аккордом я поняла. Человек все добивается сам. И мать всего добилась сама, пройдя через поражения и победы.

И вдруг я как в детстве уже не жалела свою мать. Не сочувствовала ей. Я пришла к простой мысли. Чтобы через все пройти в жизни. Нужно быть всего лишь слабым, бесхребетным, бескостным человеком. И рассуждения о таланте. О жизненных испытаниях, которые он приносит. Все это ложь. Слабость – вот основа эксцентричности. Вот основа оригинальности. И прочей чепухи. Но только не таланта! Нет! Не таланта! Упрямо твердила я про себя. И мой последний аккорд рисовался на нотном листе похожим на вулкан. На горы. На камни.

Тверд. Непробиваем. Вечен. Уверен. Горд. И как совесть прекрасен в своем величии. Мой последний аккорд…

Я закрыла лицо руками. И долго сидела неподвижно. Мое сердце в эти мгновения тоже было похоже на вулкан. На горы. На камни. Непробиваемое. Увереное. И гордое. И вдруг в него застучала одна нота. Робко. Милосердно. Разрушая мое упрямство. Мое презрение. Мою силу. Я схватила перо. И моя рука. Помимо моей воли. И моего желания. Очень аккуратно. Очень бережно. Вывела на нотном листе последнюю ноту. И я поставила многоточие…

Мне было уже за сорок, когда я наконец-то закончила свою работу. Самую главную работу жизни. И к виолончели я больше не подходила. И в моем доме она отныне пребывала просто как старый верный друг. И как память о прошлом. Я по-прежнему пряталась от людей. От шума. От славы.

От славы, которая теперь преследовала меня с новой силой. Отдавая дань моему таланту. Посвященному Женщине. Но я не смотрела телевизор. По которому мне пели дифирамбы. Я не читала газеты. Которые взахлеб писали о моем даровании. Я уже была не настолько молода. И моя слава приносила мне только боль. Но не радость.