Иоан Поппа - Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа

Наконец двери раскрываются целиком, и первые подразделения буквально вываливаются из них. Между входом в здание и плацем для сборов находится глубокая яма, вырытая бульдозерами, через нее перекинут деревянный мост. Тысячи обутых ног вступают на мост, и пятки подкованных ботинок гремят по поперечным доскам. Иногда я просыпаюсь посреди ночи, и у меня такое ощущение, что я слышу, как тысячи пар ботинок беспрестанно топочут по мосту. А после того, как засну, этот топот преследует меня во сне.

Подразделения идут непрерывно, одно за другим. Дождь сыплется с потемневшего неба, тронутого ночным мраком – дождь мелкий и холодный, дождь враждебный, осенний. Слева от меня солдат поскальзывается на влажной доске и, охнув, падает. Он поднимается, чертыхаясь, ему помогают соседи, которые спешат его поддержать, чтобы он не попал в темноте под ноги тем, кто идет сзади. Дует резкий ветер, и ни одной зажженной лампочки вокруг. Мрак, ветер, дождь и ямы, в которые рискуешь свалиться и сломать себе руку, ногу или шею. Не думаю, что наш народ, наша страна избавятся когда-нибудь от ям.

Ботинки хлюпают по грязи; когда идет дождь, стройка утопает в болоте. А сейчас осень и идет дождь.

– Держи равнение, солдат! Левой! Левой! Лево, право, левой!

Капли дождя барабанят по каске, вода проникает через тонкую блузу мне на грудь, чувствую, как она холодом сбегает по позвоночнику, мои ботинки вязнут в грязи по самые шнурки. Ботинки, одинаковые ботинки, умноженные на десятки тысяч штук, месят грязь стройки.

– Держи равнение, солдат! Держись ближе! Лево! Лево, право, левой!

Грязь проникает сквозь мои разбитые ботинки, мои носки плавают в грязи, моя униформа вся мокрая и залеплена грязью. Впереди неожиданно мигает несколько раз фонарик и потухает. Этот беспроводной телефон командиров взводов шлет мне предупреждение. Я вынимаю фонарик и передаю сигнал дальше. Слышатся голоса других командиров взводов: «Где, черт возьми? Что это? Что вы увидели?..»

Ослепительный свет разбивает темноту. «Дачия» с включенными фарами стоит сбоку от дороги, за углом барака. Слышатся задыхающиеся команды: «Выше ногу! Выправить грудь!» Потом полные испуга голоса кричат пониженным тоном: «Генерал же, генерал!»

Генерал смотрит на нас из машины. Мы вошли в полосу, освещенную ее фарами. Люди шагают в ногу, обдавая друг друга грязью, и глядят вправо, отдавая честь, – возможно, первую честь, отданную в темноте военными. Возвышенное зрелище! Я впереди взвода. Еще немного, и я выйду из светового фокуса фар. Слышу, как сзади голос испуганно шепчет: «Товарищ лейтенант, упал Лупоайа!», – и я говорю низким голосом, сжав зубы и не прекращая отбивать парадный шаг: «Поднимите его скорей, не на фронте же он пал под огнем неприятеля!»

Проходим, наконец, мимо генерала и спускаемся «в яму», чтобы дойти до стадиона. Оборачиваюсь на ходу, ища глазами Лупоайа:

– Ляд тебя забери, Илие! А если бы я попал под арест из-за тебя?

– Я поскользнулся о булыжник, товарищ лейтенант! – говорит Лупоайа виноватым голосом.

– Да он и ночью с кровати брякается, товарищ лейтенант! – говорит Филпишан.

И все мы разражаемся смехом. За Холмом плача (то есть на склоне, который спускается к стадиону) грунт влажный, и люди спускаются, страхуя себя рукой или держась за руки. Далеко внизу различаю голос майора Михаила, который кричит офицерам: «В ногу! В ногу!»

Год назад такая команда показалась бы мне абсурдной и возмутительной. А теперь уже не кажется. Теперь я привык, так что выкрикиваю машинально: «Подтянуться! В ногу!»

Тогда, при появлении на «Уранусе», все мне казалось абсурдным и возмутительным: отдавать честь ночью, команда «смирно!» в помещениях, шаганье в ногу при подъеме на склон и спуске с него – как днем, так и ночью, во время дождя или снегопада, выговор офицерам и получаемая ими пощечина в присутствии солдат, бесчеловечный режим труда… То есть все то, что не записано ни в каком уставе, или все то, что противоречило воинскому уставу.

Все это мне казалось возмутительным тогда, но потом все стало казаться естественным. Здесь практически не существовало никакого устава, но только воинский мир, который деградировал, одичал и сохранил лишь внешние признаки того, чем он когда-то был.

С изумлением я понял тогда, что не только генерал мог устанавливать правила по своему желанию, но и простой лейтенант. Так я придумал «перекличку по родам войск» взвода. И тогда я впервые подумал с ужасом, что, будь я майором, полковником или генералом, будь я «ответственным» лицом, я, может быть, подписал бы еще более подлые и коварные циркулярные приказы (ЦП) и общие приказы (ОП), чем те, что подписывали наши нынешние командиры. Может быть, я был бы еще злее, чем Ликсандру Михаил или капитаны-политруки Шошу и Нягое. Потому что кто знает, что может твориться в душе человека, когда ему прикалывают еще одну звездочку на погон, когда он получает «высшие задания» или когда ему цепляют на грудь железку, называемую медалью. Я читал Маркса, Ленина, Троцкого, Руссо и читал по-французски речи Мао и Хо Ши Мина, вьетнамца, который своим гением равен Марксу. Разве я не был убежден, что будущее мира может быть только социалистическим? Разве это был не я – тот, кто встал на партийном собрании в полку Пантелимон и прокричал полковнику Василеску, главному политруку полка, и командиру Мурешану, что все, что они делали, не было ни социализмом, ни коммунизмом?