Вениамин Смехов - Зачем далеко ходить?

Приближались сумерки, что было замечено мною как по заходящему солнцу, так и по замедлению второго дыхания. Где-то между девятью и десятью часами вечера я сэкономил свои силы в последнем рывке. Проезжая в шестом номере автобуса в домашнем направлении, я от «Академии» до остановки «По требованию. Крематорий», не меняя салона, а только переходя из края в край, ухитрился четырежды проявлять мою сегодняшнюю чуткость. Я уступил двум инвалидам, завернутому грудному существу и миловидной даме, которую не без основания подозревал в известном положении. Явная сдача позиций сказалась на том, что уступать-то я уступал, а вот свидетелей считать было бы нечестно. Свидетели не менялись до самой остановки «По требованию. Крематорий». На улице потемнело, я вышел, и мне вдогонку раздалось привычное на сегодняшний день: «Ах, какой воспитанный гражданин! До чего приятно видеть таких культурных!» Но я даже не обернулся, ноги мои с трудом передвигали утомленное туловище. И наконец вчерашний выходной подобрался к своей, честно скажу, неприглядной точке с запятой. Вспоминаю себя разбитым, где-то в глубине души счастливым, но все-таки главным образом разбитым, усталым, нервным. И сижу я на втором сиденье, потому что трамвайная пассажирка комсомольского вида сразу вскочила, только я взобрался с передней площадки. Она поняла мою разбитость и тут же уступила мне место. Я дал ей три копейки, сказал: «Спасибо, девочка, оторви мне билетик, пожалуйста», – и приступил к посадке на уступленное место. Потом мне явились две сидячие мысли на выбор, и я решил сначала подумать насчет того, как это девочка успела заразиться примером моего личного прогресса, а уж потом на вторую тему – с какой стати мне место уступают в мои еле-еле сорок лет? Но додумать хотя бы первую тему мне совершенно не позволил сильный шум в трамвае. Усталые уши поневоле обратились к пассажирскому возмущению, и тут я понял, что это касается лично меня. Крики, помнится, были такие:

– Смотрите-ка, и ведь одет прилично!

– Да-да, одет прилично, а глаза нахальные.

– Надо же, девочка уступила пенсионеру, а этот поспешил, Илья Муромец.

– Да они, нынешние, и родного дедушку переступят!

– Наверное, инженером, галстук-то модный, али композитором!

– Ага, композитором, глаза больно нахальные. А может, почтовым ящиком – вид уж больно из себя заносчивый.

– Дать бы ему по этому ящику, чтоб совесть заиграла, перед пенсионером сидеть!

Тут я и вправду очнулся и вполглаза окинул закипающую ситуацию. Значит, сумма была такова. Битком набитый трамвай (люди ехали домой из гостей, из театров, из тому подобного), 90 процентов битковой набитости составляли сплошные старички и старушки. Ноги мои наливались чугуном и становились как бы неродными. Болела голова, спина, чесалось в позвоночнике. Вместе с тем девочка гневно вернула три копейки и качала головой в стыдящем смысле этого жеста. Возле девочкиного плеча находился лысый гигант с седовласыми руками. Он тоже качал головой, не сводил с меня взгляда, потому что это ему, а не мне, было уступлено данное место. Вот такие дела. Да, молодежное меньшинство, разумеется, тут же повскакало со своих мест и даже с испугу исчезло из трамвая, оставив только мою девочку. Крики нарастали, я совсем похолодел, никаких выводов не делая, сидел себе и оцепенело слушал. На пятой остановке они уже начали меня обобщать…

– И не верьте, не верьте ихним басням. Я никогда не верю в ихние басни. Трезвонят, трезвонят: ура, высшее образование, растет культура, прогресс ихний, тьфу! Вот он сидит, весь этот прогресс!

– Ага, сидит и лупится на стариков, а глаза нахальные!

– Это ж все такое поколение теперь, да. Хапуги, дельцы, развратники и хиппи, через родного дедушку перешагнет, если ему надо!

– Господи! Что ж со внуками изделается, куды их нелегкая вынесет, батюшки-светы? Хошь бы прибрал бог меня да глаза бы затворил. Не видать бы позора с родных-то внучат!

– И то правда, с таких выродков добровольно смерти себе пожелаешь.

Белый свет затмился в моих измученных глазах. Следующая остановка – моя. Когда же они выговорятся, когда? Странное упрямство удерживало чугунные ноги, принуждало сидеть и искоса подслушивать хор моих негодователей. Вошла новая старушонка, очень древняя, но с лакированной сумочкой и в приподнятом настроении. Она оглядела салон трамвая, увидела меня, улыбнулась и прислушалась к салонной беседе. А мой лысый гигант протянул ко мне седовласую пятерню и пробасил впервые за весь скандал: «Молодой человек, будьте так добры, предложите старой женщине место, вот так лучше».