Канта Ибрагимов - Стигал

– Не могу. Не хочу, – и тяжело вздохнула. – Была бы жива моя учительница… Она ректора знала. Позвонила бы.

Последующую ночь я почти не спал, а утром надел свой единственный костюм, галстук повязал и на лацкан пиджака свой орден нацепил. В таком виде я появился у консерватории на Поварской. И одна проблема, как бы дойти до ректора? Допустят ли? А там я поговорю, и будь как будет. Все оказалось просто и, скажем, очень демократично. Я объяснил на проходной, что отец Шовды, показал паспорт и сказал, что хочу попасть на прием к ректору. Позвонили в приемную. Там дали согласие, и сразу же я очутился в удивительном кабинете ректора. Не кабинет, а огромный, роскошный зал с вычурными фресками на потолке и стенах. Всюду книги, картины – словом, абсолютно творческая обстановка, здесь же рояль и несколько массивных, старинных, добротных кресел. Подстать кабинету и ректор – в почтенном возрасте, но артистизм, как и порода, видны: высокий, галантный, аристократ, и он мне говорит:

– Я знаю вашу дочь, пару раз слушал ее выступления – очень талантливо.

Тут же он позвонил декану, поговорил о Шовде, и мне – как итог:

– Так. Во-первых, хочу выразить свое мнение по поводу того, что творится у вас в Чечне. Ужас. Каюсь и извиняюсь за всех… Просто наши политики и генералы не читали «Хаджи-Мурата» Толстого. Впрочем, они вряд ли и что иное читали, только деньги сейчас у них весь смысл и интерес. Во-вторых, что касается дочери, – учитывая все обстоятельства, мы должны пойти навстречу. Будет приказ, будет создана комиссия. Через неделю здесь, в моем кабинете, она сможет повторно сдать экзамен. И третье, если экзамен будет успешным, то определю на бюджет, плюс место в общежитии, стипендия и московская регистрация, – он встал. – Все, что могу и должен, – протянул руку.

– Огромное спасибо, – обеими руками я пожал его руку.

Я был так рад, и будоражило такое нетерпение, что я прямо в приемной попросил у секретарши разрешения позвонить. Шовда не верила, и мне, хоть и неудобно, пришлось несколько раз повторить слова ректора, в том числе и на чеченском. А когда я где-то через час был уже у двери хозяйской квартиры, я долго стоял, не нажимая на звонок, боясь оборвать этот восхитительный поток очаровательной музыки, что несся из-за двери.

За ту неделю произошло много событий, очень важных для меня событий. Но я, как мне кажется, и время это подтвердило, приоритетное внимание уделил Шовде, а значит, и ее будущему. За ту неделю Шовда только раз вышла из квартиры – это я ее уговорил пойти в магазин. Я получил расчет за работу на Кубе и решил, что более моя дочь в чужих вещах ходить не будет. Я представлял, что Шовда, как любая девушка, крайне обрадуется такой возможности и накупит себе одежду. Все, наоборот, очень сдержанно, скромно, и главный показатель для нее – цена: дорогие вещи ее пугают, и она не раз повторяет:

– Я знаю, как ты эти деньги в Чечне заработал.

– Так это за Кубу, – смеюсь я.

– Куба – как отпуск. И деньги – как отпускные. А дальше что будет – неизвестно. У нас ведь война.

Вот так по-взрослому говорила моя дочь – жизнь научила, и действовала она так же – почти сутками за роялем, так что даже соседи по ночам жаловались. Но она не унималась, упорно занималась под присмотром своих учителей – она на инструмент перед собой поставила две рамочки с фотографиями мамы и учительницы музыки… Бедная Шовда! А я как переживал. Всю неделю себе места не находил. И, чтобы ей не мешать, я с утра (свои дела были) уходил, зная, что при мне она лишь играет, но не поет. И понимая ее смущение, я за день до экзамена спросил:

– А мне присутствовать на экзамене можно?

Она призадумалась и после долгой паузы ответила:

– Да. Вместо мамы… Ты сам тоже оцени. Может, посчитаешь, что я недостойна… Тогда поеду с тобой в Чечню – там музыки нет и она не нужна…

Да, Шовда была права: в то время в Чечне музыки не было и не могло быть – канонада орудий угнетала весь звуковой фон. Зато теперь раздолье. Столько музыки, точнее, всякого похабного шума в горах. Это я к тому, что не зря на райской поляне накануне какой-то марафет наводили, готовились. И я подготовился. Знал, раз такое дело, приедут сюда какие-то важные, по нынешним временам важные, люди. А как хозяин (теперь он здесь хозяин), может, будет и внук дяди Гехо.

Я знал, что такие люди будут ехать из Грозного и прибудут они только к обеду. Но мне такая роскошь не позволительна. С армии я знаю, что снайпер должен загодя занять позицию. Я, как положено, взял с собой и суточный провиант. Не зря, сидеть пришлось долго. Эти идиоты, а иначе их и назвать невозможно, так нажрались, разумеется, в том числе и водкой, что даже всякий страх потеряли, ведь вроде всюду боевики, а они до полуночи гуляли, но внук дяди Гехо так и не появился. Я был зол. Прежде всего на самого себя – такой прекрасный был день, и, я знаю, у меня их осталось немного, а я из-за диких, даже низменных чувств какой-то мести, словно я могу этим что-то исправить и восстановить, просидел в засаде много-много часов. Тем более что все напрасно, по крайней мере, на сей раз не вышло. Уже темно, можно спокойно покинуть логово снайпера, но я не могу – злость все более и более одолевала меня. Я очень хотел стрелять, ночное видение включил, в оптику гляжу, а палец все время на курке, и я по лицам прицел навожу – нет, его нет, и сегодня не будет. Но я должен выплеснуть свою злость, должен пострелять, просто свою форму и прицел проверить. А вот и цель, и даже несколько, появилась. В густом кустарнике, чуть выше от райской поляны, блеснули, пропали, вновь ниже появились несколько пар хищных глаз. Волки очень хитрые и умные, ради каких-то объедков рисковать и столько выжидать не будут. Вероятнее всего, шакалы. И к тем, и к другим хищникам у меня свой счет, им тоже мщу. И вот, раз хоть такая цель появилась, во мне пробудился охотничий азарт – хочу стрелять. Еле-еле сдерживаюсь. А эти приезжие придурки только к ночи разъехались. У них и днем эта невыносимая музыка звенела на все ущелье. Однако днем она как-то глуше звучала, и почти на меня не действоавала. А вот с темнотой этот нелепый барабанный бой и визг – просто невыносимы. И эхо носит по горам этот вой. Были бы песни на чеченском или на русском, но нет, на английском. Хотя, по-моему, там ни языка, ни смысла, ни слов – визг, крики и стоны, как раз то, что надо для пьяниц и наркоманов. И под этот вой, что уже мои уши заложил, эти гуляки, вернее их пьяные тени, как черти кривляются в каком-то экстазе вокруг костра. Но вдруг с музыкой что-то случилось. Наступила давящая пронзительная тишина. Искривленные тени вокруг костра застыли: