Михаил Веллер - Мое дело

Нормальные человеческие ценности ложились в нас вместе с запахом родной земли, раскисшей от дождей. С кислым до изжоги хлебом местной выпечки, с восторгом наступившей прекрасной жизни.

Куратором нашей I группы (всего их было три на нашем I курсе русского отделения) был Владимир Викторович Колесов — тридцатилетний доцент: роговые очки, ранние маленькие залысины, ирония и доброжелательность, любимый ученик бабки Соколовой. В тридцать четыре он стал доктором и профессором, в тридцать пять возглавил кафедру русского языка.

— Коллеги, — обратился он на первом же семинаре, — напишите на отдельном листе одну фразу. Любую, свою, придумайте. Есть? Сдавать не надо. Сохраните. Перечитайте через год — и увидите, какой она покажется вам напыщенной, надутой, претенциозной. Помяните мои слова.

Я перечитал тут же. И, кажется, что-то увидел сразу. Листок потерялся.

— А теперь напишем небольшой диктант, — доброжелательно напирал Колесов. — Все вы здесь, безусловно, совершенно грамотные люди. Но язык — вещь сложная, и поупражняться не повредит.

По нескольку ошибок в диктанте сделали все. Диктантик был что надо. Нас поставили на место раз и на все пять лет.

Таких лингвистов я больше не встречал. Он наслаждался языком и делился с нами наслаждением искать предпочтительный вариант. Отправлял кого-нибудь в читалку за учебниками и монографиями и велел читать вслух разнобой авторитетов относительно очередного написания. Затевал обсуждение и, рассуждая вслух, демонстрировал, как проводится анализ и строится аргументация.

С ним невозможно было крутить вокруг да около. Он воспринимал только честное, ясное, хорошо понятое и потому простое изложение вопроса.

Осень 1966 в Ленинграде была настоящей славой Бродского — неофициального, непечатающегося, не «знакового», не увенчаного — живого, нормального, вне-официозного.

Эта была осень «Пилигримов». Их перепечатывали до пятой слепой копии и переписывали вручную. Их оставляли машинистки для себя. Я и сегодня считаю это — вот слышу я так, звучит мне так, — лучшими стихами Бродского, которого американского его периода не люблю ни в каком смысле.

Поэзия — здесь; и пронзительная мощная энергетика ощущалась даже далекими обычно от поэзии людьми. Надсмысловое значение слов, импрессионистский принцип сочетаний.

Ранний, ленинградский Бродский был хороший живой поэт. Со своей ясно ощутимой незатвердевшестью, недожатостью сплошь и рядом, комплексами беспокойного и уязвимого.

Стихи, которые читали под портвейн в «Сайгоне»; стихи, которые студенты читали при свечах на пьянках в общагах между собственно выпивкой с танцами и допиванием остатков перед шабашем; стихи, которые читали девушкам, ни к чему их не склоняя, а все-таки к тому дело гнулось; эти стихи тоже были молекулами пространства, из которого формировались наши души и воззрения. Ну ведь так? Да?

Обнаружился во всем объеме Серебряный Век. Эрудицией в его области щеголяли. Это была для нас протестная эстетика антисоцреализма. Декаданс был изящен, модерн престижен. Мы ржали, млели, цвели. «Дайте мне девушку, синюю-синюю, я проведу на ней желтую линию»! «Петербург». «Огненный ангел». Переписка Брюсова с Белым. Ходасевич. Зоргенфрей. Код для посвященных.

На первом курсе зацепил Николай Гумилев. Где, кроме Ленинграда и Москвы, можно было прочесть Гумилева? Кстати, он был в свое время изъят даже из университетских библиотек.

Я оформил в деканате требование для научной работы и получил временный пропуск в Залы для научной работы Публички — основное хранилище. И в большой блокнот переписывал самые меня впечатлявшие стихи Гумилева, перемежая черную авторучку красной и синей для наглядности оформления. Я ходил туда всю зиму — огромный зал, зеленые настольные лампы, благородная тишина — и составил лучший, наверное, сборник избранных стихов Гумилева. Рукописный. Из всех его изданий.