Михаил Веллер - Мое дело

И давно был продан серебряный старый подстаканник с серебряной английской клейменой ложечкой. Это — с рабочего стола.

Вот тогда я возненавидел мир лютой ненавистью.

Вот тогда, макая газетный квач в бутылку черных чернил для авторучки, я вывел по драным обоям через всю стену:

Дадим им копоти!!!

И поставил дату. Для памяти.

Весной станет теплее, и воевать будет легче, сказал Ривера.

Настал день, и мне позвонили из журнала «Ноорус» («Юность») и попросили фотографию и краткие данные. А?! Мы публикуем в этом номере ваш рассказ «Уход Чижикова» в переводе на эстонский Тээта Калласа. Чижикова? А. Ага. Это, значит, «Все уладится».

Я побежал в Дом Печати и назанимал рублей двадцать под гонорар в следующем месяце. А-а-а!!

Пробегая в коридоре мимо монтера, я спер у него отвертку, дома развинтил мертвую старушкину плитку, соединил перегоревший контакт и поставил на плитку чайник нормальным образом. А-а-а!!

Когда стемнело, я нагло спер из привезенных соседских дров две охапки. Я сидел у пылающего камина, пил водку, ел батон с сыром и колбасой, пил крепкий сладкий чай и курил беломор. Все можете сдохнуть!

И тут зазвонил телефон — прерывистым междугородним вызовом. Это был — с мягким слабым армянским акцентом — Карен Симонян из Еревана. Главный редактор журнала «Литературная Армения». Они только что напечатали «Все уладится». Он узнал телефон у своего друга Брандиса: по какому адресу прислать гонорар?

Это была судьба. Я помыл на кухне граненый стакан. Налил стакан водки с мениском и положил сверху бутерброд с докторской колбасой, чтоб замок кружок на донышке. Чокнулся с обещанием на стене, стоя выпил залпом и съел бутерброд. Судьбу надо уважать. Пренебрежение обижает Фортуну.

Гонораров было: двести рублей здесь и сто сорок оттуда. Это было серьезно!!

— Вы так не убивайтесь. Ничего не кончено. Ничего страшного, — утешал Айн Тоотс. — Выждите время, и через полгода-год можете подать в издательство другой сборник.

Я вылупил глаза. Откуда другой?

— Ну, в другом составе, — пояснил Тоотс. — Тот же самый мы уже не можем рассматривать.

Я ждал срока, как в концлагере ждут канонаду с востока.

Тээту Калласу я изложил издательские дела сдержанно. Каллас пришел в возбуждение.

— Какой Бээкман, оказывается, двуличный! — он крутил головой. — А мы недавно виделись на собрании, и я сказал несколько слов о тебе, и он так хорошо о тебе отозвался!.. — он негодовал.

Он стал писать письмо главному редактору издательства «Ээсти Раамат» Акселю Тамму. Он назавтра переписал, поправил и дополнил. Он убеждал и ходатайствовал, ручаясь и предрекая.

Через неделю он пошел к Тамму лично и усилил все в устной форме. Он нашел предлог позвонить Бээкману, с которым был в неравных весовых категориях. Блеснул талантом и патриотизмом и ввернул слова обо мне. Бээкман тему не поддержал. Он отловил Бээкмана на собрании комиссии прозы.

— Слушай, не можем мы тут принимать сомнительных и талантливых ребят из России, — сказал Бээкман. — У нас маленькая республика, маленький Союз, маленькое издательство. Дела налажены для себя. Им только дай почуять — и повалят валом, в Москве от них спасу всем нет. Захлестнут! Ты что, разве можно.

— Но что же ему делать, его никто в Ленинграде не печатает! — разорялся Каллас.

— Пусть едет в Сибирь, — посоветовал Бээкман. Сам он вырос с семьей в Сибири: НКВД сослало.

— Кому он нужен в Сибири с фамилией Веллер! Он там жил.

— А кому он нужен в Эстонии, чтоб писать по-русски?

Первый фужер коньяку Каллас выпил прямо тут буквально из рукава. Продолжение в Союзе писателей знали слишком хорошо. Бээкман обещал нейтралитет.

…И настала ближняя граница срока, и я для вида якобы перелопатил сборник, и Тоотс его принял как сотоварищ и заединщик.

— Теперь мы примем меры заранее, — гарантировал он.

Я позвонил через два месяца. Они отослали книгу на рецензию в Госкомиздат СССР. Мне стал плохо.

— Зато в случае положительного ответа никто уже не посмеет нам ничего сказать, — привел хорошее Тоотс.

Я думаю, заповедь «не убий» верна не во всех случаях.

Оказалось, соломоново решение предложил Аксель Тамм как мудрый начальник издательства. Если Москва зарубит — кончен бал, гасите свечи: мы ни при чем. Если Москва — вдруг! — разрешит, то что бы потом этот Веллер ни выкинул, что бы про книгу его ни сказали — вот: Москва сама санкционировала.