Юрий Козлов - Враждебный портной

« Узнаешь !» — вдруг явственно расслышал он.

«Кто это сказал?» — голос Димы в звенящей ночной тишине прозвучал одиноко и глупо.

«Что сказал?» — удивленно переглянулись игроки.

«Иди-ка ты, дружок, спать. Поздно уже», — посоветовал Порфирий Диевич.

«Наверное, это она, — оттянув на животе сетчатую майку, подмигнул Диме Зиновий Карлович. — Больше некому. Если, конечно, среди нас не завелся чревовещатель».

Дима в недоумении посмотрел на его майку. Она собралась на животе Зиновия Карловича складками. Одна складка отдаленно напоминала растянутый в безобразной ухмылке рот.

« Услышишь !»

Дима был готов поклясться, что с ним разговаривала она — продуваемая ночным ветерком сетчатая майка. Только Зиновий Карлович никак не мог быть богом, а майка никак не могла разговаривать.

Надя удивительно быстро освоилась в новой должности на государственной службе. Более того, Каргину даже показалось, что она полюбила эту службу — с ненормированным рабочим днем, который тем не менее должен начинаться в девять утра, а еще лучше — раньше, бесконечными, стремительно устаревающими, а потому требующими неустанного обновления нормативными документами, расписывающими каждый шаг и каждый вздох государственного человека. Тут тебе и регламенты, и должностные инструкции, и положения об отделах, и концептуальные труды типа « Стратегии развития предприятий швейной промышленности в свете указов президента и решений правительства ». Он был какой-то дрожащий, как фонарь в руке пьяного бакенщика, этот свет, разглядеть что-либо было трудно. Да никто, за исключением тех, кому полагалось по службе восхищаться мощью этого света, ничего и не разглядывал. Многие, напротив, были уверены, что это мигающий — шпионский — свет, сигналы которого адресованы врагам России.

На совещания, которые Каргин проводил каждую неделю, как заместитель начальника департамента министерства и представитель государства в холдинге «Главодежда», Надя являлась в строгом деловом костюме, в белой блузке, с почти не тронутым косметикой лицом. Она олицетворяла собой дело, а потому не стеснялась возраста и не пыталась произвести впечатление на скучающих мужчин — директоров швейных фабрик, технологов линий по пошиву одежды, представителей торговых сетей. Эти капризные представители искренне полагали, что делают государству одолжение, принимая по заниженной цене на реализацию продукцию отечественных производителей одежды. Патриотизм был им чужд. Они чувствовали себя неуязвимыми, потому что реальные владельцы торговых сетей обитали в прекрасном офшорном далеке (их было не прищучить ) , а дрянные, прошедшие в Европе все стадии уценки товары продавались в сетях по относительно дешевой цене. Народ косяком валил в расставленные сети . Когда Каргин нажимал на сетевиков, у тех хватало наглости говорить о социальной значимости супермаркетов, гнилыми продуктами и позорным ширпотребом удерживающих народ от голодных бунтов. Каргин напоминал наглецам о броненосце « Потемкин » , где, если верить Эйзенштейну, матросов однажды накормили червивым мясом, о первой русской революции, потрясшей основы самодержавия. Но молодые менеджеры не знали про великий фильм (знали про ночной клуб «Броненосец “Потемкин”» в Мытищах ) и ничего не слышали о первой русской революции. «Как, была еще и первая ?» — удивленно спросил один из них. Они смотрели на Каргина как на соринку из советского прошлого, застрявшую в глазу современного российского маркетинга.

Надя садилась по правую руку от Каргина, раскрывала айпад, фиксировала разлетающиеся веером (вместе со слюной изо рта, если он злился) замечания и распоряжения, чтобы их документально оформить, зарегистрировать, разослать по электронной почте исполнителям, а затем — по истечении отведенного времени — строго с них спросить.

Но так называемые исполнители плевать хотели на распоряжения Каргина. Отечественная одежда давно и безнадежно проиграла внутренний рынок. Она была, в сущности, никому не нужна из-за своей дороговизны (в цену кусачей змеей вползал пресловутый РОЗ — распил–откат–занос ) и какой-то необъяснимой унылой вторичности. Это были вещи без души и, следовательно, без будущего.