Игорь Адамацкий - Утешитель

– Неправда ваша, – отозвалась П. П., отодвигая от стола один из темных и легких гнутых стульев. – Садитесь, здесь удобнее. У меня нет ни одного клопа. Им нечем питаться. Зато живут два бродячих паука, вот такие. – Она, смеясь, показала сжатый кулачок. – Они живут в разных углах и не ладят, поэтому я отдельно каждому ловлю на кухне мух и откармливаю пауков.

К. М. сел, тараща глаза на странную старуху.

– А вы мыслите довольно банально, молодой человек.

– Я понимаю, – пробормотал он, – ваша философия истории…

– При чем тут философия? – отмахнулась она. – Просто вы не понимаете, что старики – как ни дико звучит – гораздо ближе к чувству новизны, чем молодые. Молодым только кажется все внове, но инстинктивно они тянутся к основательности, к традиции, к тривиальности. А из стариков, которым видимы пространства и ведомы начала и концы, из таких стариков могут выработаться крутые новаторы, авангардисты. Вот почему, войдя, вы подумали про клопов.

Она заварила чай во вместительном розовом чайнике с ручкой в виде змеи, тоже розовой, накрыла большой матрешкой.

– Старики намного опаснее, они жертвуют всеми и всем миром. Они направляют прогресс, а платят за него молодые. Вот такие дела, самаритянин.

– Почему самаритянин?

– Вас время от времени переполняет… как говорили греки, сплавхнизомай… сострадание.

– Вы угадали, Прасковья Прокофьевна, я нашел работу утешителя.

– Я вам не завидую…

– Почему? – с пафосом удивился К. М. – Наводить мосты между людьми. Устанавливать контакты между человеком и миром заблудшим…

– Ну да! Ну да! – прервала она. – Раньше за утешением шли к священнику, в церковь. Разве существует институт утешительства? – П. П. энергично поднялась со стула, достала из буфета варенье, светлое, желтое, как свежий мед, поставила тарелку с сухариками, сняла с чайника матрешку и стала наливать чай в голубые чашки. Чай просвечивал сквозь тонкий фарфор и был как вино, старое-престарое, темное, густое. – Сахар положите сами. И сухарики, пожалуйста.

К. М. положил сахар, помешал ложкой, попробовал сухарь, он был крепкий, духовитый.

– А вы стихов не сочиняете? – без связи с предыдущим спросила П. П. – А то, знаете, сейчас многие пишут стихи.

– Стихи? – простовато вторил К. М. – Это когда нормальную речь переводят в ненормальную рифму и ритму? Упаси Господь!

– Правильно, – одобрила П. П. – Стих и гвардия могут быть только белыми. Кстати, об абсурде…

– Не понял.

– Когда вы шли за мной по коридору, вы думали об абсурде. Люди, рассмеялась она, – думают об абсурде, глядя мне в спину. Непонятно, почему. Так вот. Есть теория абсурда. Есть концепция абсурда. Есть логика абсурда. И так далее. Вы знаете Канопуса?

– Впервые слышу. Какой-нибудь грек?

– Нет, – повела она плечами, – обыкновенный сумасшедший. Так вот. Он строит остаток своей жизни на абсурде. – П. П. рассмеялась с удовольствием, словно это она сама придумала и Канопуса, и все остальное. – Он пишет стихи в рифму и, как вы говорите, в ритму. Нашел себе двух старушек, бывших библиотекарш, и сочиняет на потребу, то бишь на заказ. Молодые солдаты заказывают ему письма в стихах для девушек. Приходят и официальные и даже признанные поэты, когда нужно заработать на виршах к праздникам и к разным великим датам.

– Какой же это абсурд? – подзадорил К. М. – Обыкновенное хобби… И много он берет за строчку?

– С солдат и школьников – по рублю. С популярных поэтов – по десятке. Блеск! Все, что вы можете прочитать в периодике и популярных журналах, сочинено Канопусом. Редко кто пишет самостоятельно. Да и зачем? Все равно все похоже на все.

– Действительно, – согласился К. М., – зачем?

– Вот с этого и начинается абсурд, – сказала П. П. – С вопроса «зачем?». Так и ваше предстоящее утешительство. Раньше посредник-священник отдавал право последнего утешения Богу. Вы считаете, что возможно человеку – утешать?

Они заспорили.

Буфет у стены слушал их разговор и мрачнел – высверкивал стекляшками и хмурился.

Утром следующего дня, расшифровав цифровой замок, К. М. отворил дверь, обитую рыжим дерматином, вошел в кабинет с одним окном и еще одной дверью, ведущей в подсобное помещение с рукомойником, туалетными приспособлениями и электрической плиткой на фанерной тумбочке, и понял, что происшедшее за минувшие сутки – почти настоящая жизнь, и она предъявляет обязательства и требует их исполнения с той серьезностью, на какую способен исполнитель. Это было крепкое ощущение, дающее ясность предстоящего дня, и исполнитель был сама серьезность. Он положил на стол рядом с телефоном пакет с завтраком, роман Льва Толстого, две пачки сигарет и осмотрелся.