Игорь Адамацкий - Утешитель

– Что ты! – широко улыбнулся Начтов. – Я и комара не обижу. Нет, он сам, погнался за заработком и впал в отчаяние. А утешить его было некому, все свои слова он потратил на других. Так что смотри: ты – артезианский колодец – чем больше опустошаешься сердечностью, тем больше наполняешься.

– И все-таки, простите, каков заработок? Знаете, при нынешней дороговизне…

Начтов рассмеялся с клекотом, как хищная птица.

– Де-е-еньги! – протянул он. – Прочитывай ежемесячный курс валют, и ты увидишь, как все это условно.

– Да, – возразил К. М., – но за эту условность приобретаются вечные ценности – хлеб, вино, книги.

– Чудак человек, не волнуйся. Хватит тебе и на хлеб, и на водку, и на развлечения. Если тебе захочется развлекаться. Учти: на службе ты будешь тратить свой основной капитал – разум, нервы, кровь, душу. Честно говоря, я пока не уверен, справишься ли ты? Ты кого-нибудь утешал?

– Иногда случалось утешать женщин.

– Ну, это другое дело. Здесь ты будешь иметь контакт с растерянным анонимом.

– Я справлюсь.

– Дай-то Бог, дорогуша, дай-то Бог. – Начтов из верхнего кармана пиджака достал сложенную вчетверо сторублевку и двумя пальцами протянул.

– Это за что?

– Аванец. Ты, как я понимаю, сейчас на мели?

– Да, малость поиздержался.

– Ничего, потом все наладится. Сегодня отдыхай, а завтра в семь утра, благословясь, приступай. Шифр замка 2478. Значит, завтра в семь начинаешь, а послезавтра в шесть – домой. Всего доброго.

– Спасибо. До свиданья. – К. М. пошел к двери, держа деньги в руке, обернулся. – Читать на службе можно?

– Нужно. Для деловой квалификации. Для активизации словарного запаса. В дежурные сутки бывают глухие часы, когда телефон молчит как задушенный. Что ты собираешься читать?

– Давно хотел полистать «Войну и мир».

– Основательная книга, – подтвердил Начтов. – Хотя… стиль графа Толстого, все эти переливы из одного предполагаемого состояния в другое предполагаемое состояние могут вызвать зевоту. Кто сегодня читает «Войну и мир»?

– Отчего же? Школьники читают в отрывках. Иностранцы – в переводе на комиксы. Пенсионеры.

– Ну? – усомнился Начтов. – Школьники его не поймут, их давно превратили в слабоумных. Иностранцам он бесполезен. От пенсионеров ничего в мире не зависит. Вот и выходит: ваш граф не интересен широкой публике. А узкая публика, интимствующие эстеты, его в руки не возьмут. Они копают в стороне, на фрейдистских свалках.

– Это как посмотреть, – возразил К. М., решивший хотя бы графа Толстого не уступать. – Прошла же античность сквозь средневековье к Ренессансу. Так и Толстой может пройти сквозь наши времена к будущим людям.

– Однако ты схоласт, это хорошо, – похвалил Начтов. – Неужели ты ни на миг не ощущаешь, что все-таки не свободен от заблуждений?

– Иногда ощущаю в себе задушенную свободу, – улыбнулся К. М., – и ощущаю, что она рвется на свободу.

– Напрасно, – установил Начтов с тяжелой основательностью, – все люди рабы. Одни – рабы тела, другие – рабы духа, третьи – рабы обстоятельств. Ты к какой категории? Скажи откровенно, дорогуша, ты зачем идешь в утешители?

– Откровенно? – К. М. метнул в начальника взгляд холодной страсти. Отнюдь не от одиночества. Одиночество – симптом сексуальной недостаточности.

– Гм, – хмыкнул Начтов, – есть спасительное правило: не принимать игру за жизнь и жизнь за игру. Иначе исчезнет очарование того и другого. Или еще хуже: явится какой-нибудь аналитик и все испортит…

К. М. пожал плечами, ничего не ответил и вышел.

Утро было прекрасное – ясное небо, яркое солнце. И тонкие деревца в сквере казались детьми, выбежавшими из холодной воды.

Он вернулся домой, неся ощущение предстоящей новизны жизни, и новизна эта была единственным, что примиряло вчерашнее с послезавтрашним, мешала сегодняшней неуверенности стать необратимой.

Он любил свою комнату, но боялся признаться в этом: признание обязывает, налагает, препятствует. Комната была отвратительна и мерзка. Он получил ее, потому что все от нее отказались. Даже геометрические плоскости комнаты настраивали входящего на веселое желание разбежаться от двери и головой высадить окно. Мебель отсутствовала, потому что комната обживалась недавно и никакая мебель не могла бы вписаться в изувеченное пространство. Но вещи в комнате были – деревянная кровать, подобранная на помойке, когда он решил, что каждый период жизни нужно начинать от нуля или, еще лучше, от отрицательной величины. На кровати развалился матрац, подаренный приятелем. На матраце черное верблюжье одеяло. Какие-то изуродованные чемоданы, какие-то коробки с книгами, какая-то обувь на полу, какая-то посуда.