Александр Говоров - ПИРАТ

Наконец, кое-как почистившись, я поднял с земли волглый от росы полушубок и, зябко поеживаясь, потопал домой – досыпать на сеновале.

У дверей сеновала меня встретил Пират, потерся о штанину, и, повизгивая, направился к конуре.

Я полез было на сеновал, но Пират подбежал ко мне, схватил зубами штанину и потянул вниз.

– Ну что еще нужно тебе, непутевый? – раздраженно спросил я его.

Пират молча, но настойчиво добивался своего. И мне волей-неволей пришлось подчиниться ему.

Я обошел конуру и раз, и два, заглянул внутрь, но там ничего интересного не увидел.

– Что ж ты хочешь? Оставь меня-то хоть в покое! Пират тихонько взвизгнул, положил голову на ошейник.

– Эк, дурной, неужто просишься на привязь? Гулял бы ты лучше на воле со своими шалавами до утра!

И с этим я повернул назад. Но не тут-то было. Все повторилось сначала.

– Ну, раз так, то сиди на цепи!

Пират охотно подставил голову, я пристегнул ошейник и, почти засыпая на ходу, забрался на сеновал.

Проснулся я от истошных криков.

Еще не продрав глаз, я скатился с сеновала во двор, неловко подвернул ногу и, прихрамывая, заспешил к калитке. А за нею собралась целая толпа народу. Хозяйка, как наседка, растрепанная, раскрасневшаяся от гнева, раскрыли» руки, что-то кричала, не впуская Гусарикова к себе во двор. Тот, с ружьем в руках, бледный, беззвучно раскрывал рот, на гу бах пузырилась пена. В бешенстве он потрясал ружьем, притопывал ногами. Больше всего меня поразили не ружье, не крики, не пена на губах, а ноги. Ни летом, ни зимой никто в поселке не видел Гусарикова без сапог. Как говорили досужие кумушки, он, видать, так в них и родился, да и спал, вероятно, всегда в них. Но слухи слухами, а без сапог Гусарикова вот уже несколько десятков лет видеть никому не удавалось. Да и сапоги у него были особенные. Таких мне ни на ком встречать не приводилось. Одним словом, на них было любо-дорого взглянуть – тяжелые, осоюзенные, на толстой подошве, подбитой тяжелыми копаными подковками, – таким износу нет. Правда, мне трудно было представить, где же он их мог купить, – такого товару ни в одном магазине, даже в столичном, не найти. Слухам я не очень верю, но тут, впервые взглянув на его ноги, я навсегда поверил – слухи не врут.

Как писал мой знакомый; от народной молвы не укрыться, беспощадна людская молва… А молва-то о гусариковских сапогах была ужасная.

Не желая попасть под мобилизацию, он топором аккуратно оттяпал себе пальцы на обеих ногах. В суматохе вначале никто этому не придал значения, а потом никому не стало дела до нового инвалида. Когда отгремели бои, Гусариков, как «хозяйственный» мужичок, ходил по полям сражений и подбирал сапоги. Поговаривали, что он не брезговал ничем; снимал и с убиенных… Одно время он подторговывал обувью, но после того, как у него изъяли изрядный запас, он затаился, а потом смекнул, что такой товар пригодится самому…

И вот стоял он на обрубках. Стоял и бесновался. Видать, что-то из ряда вон выходящее заставило его выскочить «из имения» босиком.

– Ишь ты, – кричала хозяйка, – и сапог не надел, вывалился, культяпый, ни свет ни заря. Да разуй уж и глаза, шалавый! Пиратка мой как сидел на привязи так и сидит. Сама я с вечера на чепь посадила…

Гусариков глухо стонал, размазывая грязным кулаком по щекам то ли пену, то ли слезы.

Я обернулся во двор. Пират спокойно и с достоинством поглядывал на суматошный люд.

– У-ух, – погрозил я ему кулаком, – ~ Что же ты еще натворил? Но пес равнодушно отвернулся.

А Гусариков никак не мог успокоиться, переминался с ноги на ногу, мычал что-то нечленораздельное, пока, наконец, не обрел дара речи.

– Один кочеток остался. Разорили, пустили по миру. Кормилица моя ненаглядная, и какая разумница была, только что не разговаривала…

– Ишь, как распелся, что твой соловей. Свинью какими словами отпевает, А людей всех лишь черным словом, черным словом. Погляди на себя…

Старушка это сказала так пронзительно и повелительно, что Гусариков недоуменно оглянулся, поправил выбившуюся из брюк гимнастёрку и уставился на старушку.

– Да не на меня смотри, да не на руки свои гляди, а ниже, ниже! Гусариков бегал глазами, следуя указаниям старушки, глубже зарывая изуродованные ноги в мягкую пыль.

– Да не зарывай-то ног, не прячь их от людей, а подними, да повыше, сначала правую, ну-ну, не стесняйся…

Тот недоуменно приподнял от земли правую ногу.

– Вот-вот, люди добрые, видите эту правую, а теперича, давай-ка левую, левую ногу! Пусть народ полюбуется на дело рук твоих, аспид ты!