Сергей Алексеев - Когда боги спят

— Встану — порежу, — неожиданно отчетливо проговорил Фильчаков. — Все, вам могила…

Они все трое разом засмеялись и пошли серединой улицы. Мальчишка с ворованным углем, оказывается, не ушел, а скрывшись за чьим-то палисадом, подглядывал, и когда проходили мимо, даже спрятаться не пытался — стоял и смотрел в сторону лежащего под единственным фонарем, местного беспредельщика.

— Витьку можешь не бояться, — сказал ему Крюков. — И вообще, никогда никого не бойся!

— Вообще, вы, Константин Владимирович, молодец, — вдруг похвалил Кочиневский, когда они уходили с Сибирской. — Вы показали сейчас образец справедливости. Пожалуй, вы станете самым справедливым губернатором.

— Ты что это, льстишь так не прикрыто со страху? — спросил Крюков.

— С какого страху?

— А чуть пацана не убил.

— Ну, скажете тоже! Я от души говорю. Потому что обеспечение существования справедливости — обязательное возмездие. Человек, стремящийся к нему, несмотря на положение, невзирая на последствия — человек честный, открытый и справедливый. В нынешнем хитром и изворотливом мире, где есть понятие компромисса и нет понятия чести и достоинства, вы самый справедливый человек.

Крюков резко обернулся к нему и схватил за грудки.

— Запомни, самый справедливый человек на земле — профессор Штеймберг. Повтори!

— Самый справедливый человек на земле — профессор Штеймберг, — с удовольствием проговорил Кочиневский. — Только я не знаю, кто это, каких наук.

Он хотел сказать — медицинских, но в последний момент показалось, помощники неправильно поймут.

— Тебе должно быть стыдно не знать такого профессора, — Крюков пошел вперед.

— А что он такого сделал? Что изобрел?

— Почитай в энциклопедии!

На Сибирской шахте они больше никого не встретили, хотя время было самое хулиганское — одиннадцатый час. За поселком, на пустыре, отчего-то стало еще веселее, и уже не судорога, а мальчишеский восторг сдавливал гортань и кривил рот.

— А не выпить ли нам? — предложил Крюков. — За мой родной город! Я угощаю!

Некоторые палатки в завокзальном еще работали, правда, водка была дешевая, рабоче-крестьянская, зато колбасы несколько сортов и даже красная рыба, что для Анжерки в прошлые времена казалось немыслимо. Он купил по бутылке на каждого, чтобы не разливать и пить из горла, набрал закусок от маринованных огурчиков до конфет — словно в юности подфартило и появилась возможность попробовать водочки, поесть вкусненького, но не втайне, а открыто гульнуть, по-шахтерски, среди улицы.

— Ну что? И дым отечества нам сладок и приятен? — он чокнулся бутылкой со спутниками. — За родные пенаты!

Он выпивал редко и мало, чаще пригубливал для порядка и отставлял рюмку, поскольку не любил состояние опьянения, боясь выглядеть смешным, как другие. Но сегодня, не имея опыта, на одном кураже, раскрутил бутылку, как это делал отец, и вылил в себя всю, будто воду, не испытав ни горечи, ни вкуса. И сам подивился такой отваге, не сдержался, как-то нелепо, по-дурному, хохотнул, а телохранители пялились на него с интересом и страхом.

— Что встали? Пейте! — прикрикнул Крюков. Кочиневский отважно глотнул несколько раз, а Ефремов завернул пробку и сунул бутылку в карман.

— Нет, Константин Владимирович, кто-нибудь один должен оставаться трезвым. Это закон.

— Пей, я сказал!

— Сегодня я пью! — пошел на выручку Кочиневский, — Тем более, мне досталось!..

— И он пусть пьет!

— Константин Владимирович! — всегда уважительный Ефремов вдруг обрел голос. — Я знаю свои обязанности!..

Крюков пихнул его в живот.

— Тебе сколько раз говорить? На улице имен не называть, понял?

— Это я понял. Но пить все равно не буду.

— Шеф, да наплюйте на него! — Кочиневский приобнял его и попытался повести вдоль улицы. — Мы с вами на пару сегодня врежем, как два казака. А он пусть не пьет… Не могу никак вспомнить, кто такой профессор Штеймберг? Засело в голове…

— Отстань с профессором. Если Ефремов не выпьет со мной — уволю, — Крюков сбросил руку. — Сегодня у меня праздник, понимаешь? Я на своей родной земле, в городе детства. Да, он такой, мой город, грязный, зачуханный, но он мой! Я отсюда родом, из этого дерьма! Мы с ним одной крови, как звери!

Он совсем не чувствовал опьянения, твердо держался на ногах, мысль была отчетливой, слова приходили высокие и трогательные, а состояние души такое, что хотелось петь и плакать одновременно. И еще хотелось, чтобы все вокруг тоже радовались.