Анатолий Алексин - Добрый гений

Испытав жестокость несправедливости, Сонечка с непривычки заболела. А я поняла, что Лидусин характер способен создавать и на младенческих безмятежных дорогах аварийные ситуации (хотя по сравнению со мной Сонечка отделалась легким ушибом).

Лидуся была третьим ребенком в семье Назаркиных. Но и единственным, потому что обе первые дочери умерли. Они ушли из жизни, не успев по-настоящему войти в нее, не научившись даже ходить. Поэтому Лидуся должна была, по мечте Назаркиных-старших и по их убеждению, все получить за троих. Это стремление — опять-таки вопреки педагогике! — у меня не вызывало протеста. Я считала его если не законным, то, во всяком случае, закономерным.

Когда заботы щедры, важно, кому они достаются, на чей характер помножены. Бывает, ребенок таким заботам сопротивляется. Но Лидуся сопротивления не оказывала…

Годы ее еще только начались, а она умела подчинять себе и тех, у кого они были уже на исходе. От нее зависела атмосфера в группах, где она находилась: младшей, затем средней, а потом и старшей. А раз зависела атмосфера, мы, взрослые, подстраивались под Лидусины настроения. Не одни лишь хлопоты родителей возвели этот характер: подобные здания нельзя запланировать, архитектурно предугадать. Но Назаркины-старшие, да и я тоже, с энтузиазмом помогали строительству, не допускали никаких изменений проекта, созданного природой.

— Ваша дочь и мудра за троих, — старалась я доставить удовольствие Назаркиным, потому что жалела их: вирус страха (не потерять бы и ее, не потерять бы!) делал родительскую любовь безумной. — Лидуся — самая умная девочка в детском саду!

Она и правда слыла самой умной.

Красива Лидуся тоже была за троих… У гениального писателя я прочла, что он до пяти лет вобрал в свой разум и сердце почти все, что определило грядущую его жизнь. Мне это казалось преувеличением, искаженной памятью, пока я не познакомилась с Лидусей Назаркиной. К пяти годам произведение было завершено… Оно еще могло изменяться в размере, но не в сути своей, не в основных очертаниях. И всей монолитной неколебимости его предстояло лечь на плечи, на жизнь моего сына.

Если человек в пять лет уже вполне человек, он и любить способен не только родителей да бабушку с дедушкой. Лидуся не по-детски нарушила покой детского сада. Мне льстило, не скрою, что в ответ она выбрала моего сына. Но другие юные претенденты взревновали… Благородные страсти, оставшись неразделенными, часто возбуждают страсти низкие, вероломные. И, думаю, зависть из них — ранее всего настигающая. Это порок, в котором не сознаются. Обозначить предмет своей зависти — значит возвысить его. Бессмысленно и безнадежно страдая, завистник мстит за эти изматывающие муки, объясняя свои поступки любыми причинами, кроме подлинных.

Валерику начали мстить.

Особенно ревнивым оказался Пашуля. Подобно зависти, ревность в силах безраздельно властвовать человеком, вытеснять все другие ощущения и намерения. Она, как зависть, когтиста и, вонзившись изнутри, не отпускает жертву ни на мгновение, пока сама не обессилеет и не умрет.

Пашуля как завистник был уже до того полноценен, что решил полной ценой отплатить Валерию за его первый успех. Сам он был чахлым ребенком. «Мухи не обидит!» — говорили о нем. Мух Пашуля в самом деле не трогал, но на Валерия посягнул. Нападение было непредвиденным, из-за угла.

Любимой игрушкой старших ребят считался робот. Его подарили Лидусины родители. Выделяться должна была не только их дочь, но и весь детсад, который она посещала. Поэтому конструкторское бюро, где трудились близкие родственники Назаркиных, взяло над нами шефство. Научно-техническая революция ворвалась в здание детского сада. Игрушки были прообразами техники конца двадцатого и даже начала двадцать первого века: они вертикально взлетали, неслись по рельсам со скоростью, которая начинала представлять опасность для малолетних… Но более всего потрясал воображение робот: он подмигивал разноцветными глазами, которых у него было шесть; самоуверенно провозглашал: «Я все могу!»; веско перемещаясь по комнате, захватывал руками другие игрушки и не выпускал их из металлического плена, пока не считал нужным. Робот действовал с повелительно-автоматической четкостью. Он был похож на человека, так как у него были голова, туловище, руки и ноги… Но претендовал на что-то сверхчеловеческое: лишенные души и сердца считают себя вправе на это претендовать.

И вдруг игрушка исчезла. Сперва все решили, что робот, поскольку он уверял: «Я все могу!», вышел из комнаты и где-нибудь спрятался. Позвонили родственникам Назаркиных в конструкторское бюро. Но они заверили, что «Я все могу!» не следует понимать так уж всерьез. Реакция детей на происшествие была разной: одни плакали, другие чего-то испугались, а третьи начали подозревать. Подозревать стали и взрослые. Мне оставалось одно, самое болезненно нежелательное; произвести осмотр. То самое, что на прямом милицейском языке называется обыском.