Она говорит медленно, как бы идя от той воскресшей ночи к слову:
— Да, резкий луч в лицо меня испугал и оскорбил.
«Виноват, огорчен, что вынужден прервать сладкий сон, — сказал Алексей Платонович, — но я должен попросить вас освежить лицо холодной водичкой, подойти к старику Ходжаеву и выполнить назначенное мной на тот случай, если он не будет спать. А он давно не спит. В жажде видеть вас он поворачивает голову к двери, что ему после трепанации черепа — рано и потому крайне вредно. Надеюсь, вы помните, что надлежит сделать?»
Я осветила точно, не взглянув в запись. Он так ясно объяснял цель назначений, что они запоминались. Мы острее чувствовали их пользу и перестали выполнять их бездумно или думая о другом, как иногда бывало и часто бывает… — Тут она улыбнулась заразительно. Яркая улыбка уцелела вопреки годам, вопреки судьбе. — Мы освежали лицо холодной водичкой, когда хотелось спать.
Да, упреки Алексея Платоновича глубоко ранили. Не знаю… может быть, потому, что резкие замечания он делал подчеркнуто вежливо. Зато когда хвалил, сам радовался и так дружески обнадеживая смотрел.
Какими словами хвалил? Понимаю, вам хотелось бы точно. А разве можно точно запомнить, из чего состоит счастливая минута? Вот слова упрека запомнились, видите, на сколько лет… Тогда, работая с Алексеем Платоновичем в Коканде, я жила и боясь упреков, и всетаки в приподнятом настроении. Тогда каждый день был необыкновенным. Не сосчитать, сколько больных вышло при нем из больницы здоровыми после смертного приговора других врачей. Он многому нас учил. Главное — быстроте отклика. Помню, когда пришла от начальства бумажка с требованием формальностей, таких, что оттягивают немедленную помощь больному, он побледнел…
И, помню, глядя в окно, сказал: «Тэк-с брэ-ке-кекс!» Потом повернулся к нам — мы все были в сборе перед утренним обходом — и весело объявил:
«С сегодняшнего дня мы начинаем работать по букве этого выдающегося предписания. Но — в обратном порядке. Сначала будем оказывать помощь, затем — выполнять требуемые усложненные формальности».
Она погасила огонь под большой кастрюлей с тихонько кипевшим компотом и снова улыбнулась:
— Говорили, что в тот же день Алексей Платонович послал начальству горздрава просьбу срочно изыскать средства для расширения морга, так как точное выполнение предписания не может не привести к резкому увеличению летальных исходов, или попросту — к резкому увеличению числа покойников.
Она поглядела в открытую дверь и, похоже, увидела там не стену и крышу сарая, а тот давний день, того Коржина и ту далекую себя.
— Когда он уехал, в больнице потускнело. Его заместитель был неплохим хирургом. Но делалось все по стандарту, от и до. За трудное он не брался. Приговоренные к смерти умирали. Приговоренные жить калеками оставались калеками. Мы — то есть я с одной тоже совсем молодой медсестрой — написали Алексею Платоновичу и, получив его разрешение, приехали в Самарканд, чтобы с ним работать.
Она помолчала, разожгла потухшую папиросу и с дымом выдохнула:
— Да-а, если бы после моего ранения, в сорок третьем, я могла бы добраться до Коржина… — и умолкла, не договорив.
Когда записывались ее воспоминания, у пишущего возникали мысли по поводу прошлого и настоящего, молодости и старости, а потому были пропущены и, может быть, не совсем точно восстановлены некоторые слова Коржина. И если есть кто-нибудь, кто может это заметить и кого это покоробит недостоверностью, пусть знает — не ее в том вина.
— Кто вам сказал, что он был учителем в женской? Вранье это. В нашей он учил.
Это говорит сухощавый пенсионер с густыми вихрами, чем-то сильно огорченный, может быть не раз, но навсегда. В ту пору — одиннадцатилетний сын поломойки Самаркандской мужской гимназии.
— Не ошибаюсь ли? Никак нет-с. Не могу ошибиться, потому что забыть не могу, как хлопотал он, чтоб меня в ту гимназию приняли. К тому уже шло. И — не дали ему дохлопотать.
Было это в тысяча девятьсот шестом. Отмечали в Самарканде годовщину Кровавого воскресенья. Бастовали рабочие и железнодорожники. Устроили они панихиду по тем, кто мирным, праздничным шествием, с открытой душой шли к царю за милостью, а получили… Да что говорить! Известно, что получают, когда с открытой душой идут к царям.
Я пробрался на ту панихиду — на вокзале была. Речи тогда говорили ясные. Мальчишкой я их понимал. Слезы не у одних женщин видел, сам плакал.
Читать дальше