Пётр Алешковский - Седьмой чемоданчик

Со второго этажа неслась лихая музыка — танцы. Ноги плясавших раскачивали большое здание — топот был слышен на улице. Здешнее большинство, непривередливое и сердечное, спасалось от одиночества, сбившись в стаю.

— Пошли, что ль, согрею, — бросил снежной девке.

Она вульгарно улыбнулась, встала со своей урны.

— Тебя как зовут хоть?

— Виолетта.

— Вот и отлично.

Отставной Пигмалион бежал за нами, лепетал что-то несуразно-романтическое.

Деваха вдруг резко повернулась и выдала матерную трель — с ближайших елок печально осыпался снег. Творец сел в сугроб и закрыл лицо руками.

— Бизнесмен? — спросила Виолетта кокетливо.

Я кивнул головой.

— Я тоже с людьми работаю. Пойдем на станцию, в ресторан, до вечера еще долго.

Полумрак. Освещена была только стойка. Я вспомнил, что Андрей Дмитриев настоятельно советовал мне испить здесь сто граммов армянского коньяку.

Барменша, она же официантка, с эффектной фигурой теннисистки и страшным лицом, спросила какими-то остатками голоса:

— Что будете пить?

— Шампанского бутылочку для начала, да, Петь? — Виолетта бросила зазывный взгляд.

— Валяй!

— И котлету, жрать хочу! — Естество с завидным прямодушием лезло из нее, к некоему моему, я бы сказал, восхищению.

— Снегурочка, душа моя, вали сюда!

Нас окликала компания за дальним столиком: три приблатненных и излишне намазанная подруга.

— Ребята хорошие, хочешь, подойдем? — шепнула мне на ухо Виолетта ледяными губами.

Парни меж тем беззлобно ржали — кличка моей спутницы, видимо, напомнила им что-то свое.

Подсели к столику. Я заказал еще бутылку водки — на всех.

— Котлетки кончились, есть отличные отбивные, — доверительно склонившись, поведала мне официантка.

Принесли отбивные. И немедленно все потонуло в гомоне. Какой-то плосконосый без конца повторял:

— Петруха, Петруха, писатель, да? Вот возьми и опиши меня, слабо?

Я отбивался, как мог. Подсаживались еще и еще, сдвинули столы. Всем стало нестерпимо весело. Девчонки визжали от восторга. Час-другой нас развлекал настоящий браток — заглянул с ревизией да и остался «выпить с писателем». Он тискал и тискал нескончаемый «роман» — бесконечное вранье, замешанное на дешевых видеофильмах и хорошем знании жизни.

Но исчез и браток, его сменили две подружки: Лелька и Олька — эти пели, всем полагалось подтягивать. Время остановилось окончательно. Когда я повернулся к стулу моей спутницы, он был пуст. По полу растекалась большая ледяная лужа, какая-то тряпка в ней напоминала бюстгальтер.

— Где моя подруга?! — испуганно закричал я.

— А растаяла, — пояснил кто-то из-за спины.

Я успокоился и печально кивнул.

— Что загрустил, дурачок, славно гуляем, это и есть настоящая жизнь, без прикрас, — Лелька или Олька смотрела на меня с материнской теплотой.

Потом упала ночь, как занавес в Большом театре. Я брел по авансцене — улице Горького — в обнимку с лучшим другом, которого даже не знал, как зовут.

Расстаться с ним на перекрестке стоило большого труда, но я справился с задачей — жестко послал его досыпать домой. Он покорно испарился.

Человек немыслим без воображения, без умения придумывать себе форму жизни, представлять себя персонажем, которым станет, — замечает Ортега-и-Гассет. Это я вычитал на даче, в плетеном кресле поутру. Верно, но подлинным воображением наделены немногие. Хотя даже в глазах сытого пса порой столько глубинной силы, что отказать ему в праве на сладкую грезу кажется кощунством.

Отец был бы сейчас в возрасте кособрюхого инженера. Даже интересно, кого б он теперь заинтересовал своими летописями? Может, стал бы писать популярные книжки по истории архитектуры, а может, американцы, подметив его талант, не дали бы погибнуть, пригласили читать лекции?

— Кишка у нас тонка, — говорил отец с тех самых пор, как начался исход.

Эмигрировать он не мог, не хотел, немецкий, что учил в школе и университете, почти не знал, не был способен к языкам.

Он любил музыку. В детстве чуть ли не ежедневно проникал в Большой — на галерке у них образовалось своеобразное братство. Когда умер Сталин, вся Москва хоронила вождя. Центр был оцеплен. Отец с лучшим другом — Лерой Таракановым — пробрались, как мне помнится, в консерваторию, пришли проститься с Прокофьевым. Большой зал был пуст — только солдаты и редкие почитатели. Почему-то я горжусь этим фактом, хотя отец всегда подчеркивал: