Евгения Дебрянская - Учитесь плавать (сборник)

Проснувшись в поту, Толик долго лежал, не шелохнувшись. Наконец, вспомнил прошедший день. Прелый застоявшийся запах, такой характерный для умирающего дома, вперемешку с окурками, пропитал подушку и простыни. Было душно. Он встал, подошел к окну и настеж распахнул. Дождь перестал. Стояла кромешная ночь: ни огонька, ни единого звука, ни шороха листьев. Он вдыхал свежий и пряный воздух, понемногу приходя в себя. Котов спал у стола. Толик вдруг ринулся к нему, подхватил под мышки и поволок умывать. Тот сонно мычал, упирался, норовя выскользнуть. В ванной Толик опрокинул его лицом вниз и направил на голову сильную холодную струю. Котов взвился мокрым чертом, расплескивая воду.

— Ты кто? — уставился на Толика в зеркальном отражении.

— Твой ученик.

— Принес?

— С вечера осталось.

— Я тебе вот что скажу, гость дорогой, чтоб наперед знал, — он утерся, аккуратно расправил полотенце на крючке и пошел в комнату — меня никогда не буди. Мне на вашу долбаную жизнь плевать…

— А книги когда читаешь? — перебил Толик.

— Я давно прочел все, успокойся, в книгах ответов нет.

Котова опять затрясло. Толик разлил по стаканам. Помолчав немного, выпалил.

— Я убью ее!

Котов недоуменно посмотрел на него.

— Мать свою убью!

Котов заулыбался и, будто вспомнив что-то, согласно закивал головой.

— Ближе, теплее.

Но Толик не слушал. У него зачесались руки, лишь только вспомнил прощание на перроне и грузно прижавшуюся мать. «Тогда, тогда и надо было ее порешить», — мутилось в голове. Но вслух, чуть не плача, всхлипнул.

— Крылья в клочья порвала, летать не могу, больно летать!

— Умри, — повысил голос Котов, — налей и слушай сюда.

Толик разлил еще и залпом, не дожидаясь Котова, выпил. Тот впал в некоторую задумчивость, разгладил скатерть, смахнул крошки на пол и заговорил.

— Ты прочно связан с ней пуповиной. Поэтому убийство матери — всегда ритуальное убийство. Надо это очень хорошо уяснить. Она дает тебе физическую и чувственную жизнь, но никогда не вдохнет жизнь в душу. Соединенная с тобой пуповиной, зорко следит за тобой, потому что жизнь у вас одна на двоих. Ты единственный и неповторимый ее мужчина! Она находится в полной зависимости от тебя, также, как и ты от нее. Порвать, уничтожить эту пуповину великая задача, и многим не по силам, но только в этом исключительный смысл такого убийства. Помни: разрывая эту связь — ты убиваешь и себя тоже. Но не бойся, потому что, иначе — ты мертв вдвойне.

Толик плохо понимал, что говорит Котов. Вырывая отдельные куски речи, примерял со своими силами: «Ах, пуповина, ах, мертвый, говоришь, да я из нее, суки, омлет сделаю, но член не отдам. Член! Он похож на крылья! Я с ним куда хочешь улечу!»

Котов почувствовал настроение Толика.

— Топором пуповину не порвешь, но только резким и стремительным усилием души. Все мои слова относятся к области сновидений. В это время душа — твоя повелительница. Наплевать, что ты чувствуешь, о чем думаешь или мечтаешь. Все это от человека, а человек всегда и во всем плох. Душа хороша!

Толик перебил его.

— Ты говоришь и себя убью, это как же понимать?

— Испугался? А что в тебе ценного? Если и надо тебя сохранить, то как образец несоответствия! Но таких образчиков до чертовой матери, — Котов откинулся на спинку стула и уставился в черное окно.

Проводив Толика от вокзала до дома, Мартина серьезно задумалась об окончательном захвате любимого. Глядя на обнявшуюся на перроне парочку и до странности изменившееся лицо Толика, поняла, что тот легко бросит ее, стоит Лиданьке чуток нажать и ей, собственно, нечем таким особенным завлечь его. Мартина, однако, была не из тех, кто легко отступал от взятого курса.

В свои 35 лет она достигла многого. Единственная в семье получила высшее образование. В руках было ремесло, что надежно хранило ее от любых превратностей судьбы. Животные, как и люди, часто болели и нуждались в помощи, а значит копейка в кармане водилась.

В детстве Мартина мечтала стать блатной. Ей нравились отчаянные, смелые мужчины, приходившие ночевать, а то и подолгу жить в их доме. По вечерам робко тулилась на табуретке, раскачиваясь в такт нежным, полным тоски песням и щемящей сердце гитаре, замирая прислушивалась по ночам, как радовалась в соседней комнате мать в обнимку с гостями, а утром в восторге смотрела на татуированные, поджарые тела, плещущиеся на кухне под краном. Ее детская мечта не осуществилась, но до сих пор она ежевечерне стояла около одноногого мужика на углу улицы, что, растягивая меха старенькой гармошки, надтреснуто голосил про Ванинский порт. Мать никогда не рассказывала, но Мартина знала, что та родила ее в лагере. Так и стоит перед глазами картинка: юная матушка в кургузом платке и перехваченной веревкой телогрейке, с животом, уходящим далеко вперед. «Вот родится сын, на волю вместе поедем!» — хвасталась она товаркам, крепко связывая рождение сына с горячей мыслью о свободе. Но в тот самый первый миг-крик, когда между ножек у ребенка не увидела яичек, в ней родилась Великая печаль. «Хули плачешь, — смеялась акушерка, — девка, не мужик!» Мартина же лежала в оцинкованном тазу, суча посиневшими ножками в скудном сиянии ускользающего северного лета.