Евгения Дебрянская - Учитесь плавать (сборник)

В конце июня установилась невыносимая духота. Ночи почти исчезли, и с наступлением света полчища мух и всякой прочей гадости одолевали квартиру, но, едва коснувшись меня, мёрли. Я сгребал их с подоконника, высовывался наружу и разглядывал людей; сравнивая с собой, признавал, что с каждым днем становлюсь мертвее их. Однажды среди ночи услышал слабое позвякивание ключей за дверью, прислонил ухо — кто-то, тяжело задохнувшись, дышал с той стороны. Сердце заскакало, как мячик и чтобы успокоиться, метнулся к столу, залпом выпил стакан. Скрипнула дверь, на пороге нарисовалась Машка. Тихо, на цыпочках пересекла комнату к кровати. Я упал на колени и пополз к ней.

— Машенька, что случилось? Где Сашка?

— Там, — ткнула в пол.

Я похолодел и улыбнулся.

— Ишь какой, все мертвичинку тебе подавай, живой он, — разозлилась, недоверчиво, исподлобья покосилась на выпивку, — налей!

И вдруг повисла у меня на шее, разрыдалась.

— Ну почему она? Почему не я? Смотри, он ей каждый день записочки в трубу совал, я выкрала одну, — Машка бросила клочок бумаги — "Ты говоришь, что занимаешься онанизмом раз в неделю, еще месяц назад — каждый божий день. Признайся — ты охладела ко мне. Буркин" Я завыл от отчаяния — оправдались самые худшие подозрения. Но все, все хотелось услышать, странно, я даже обрадовался пронзительной боли, возвратившей меня из личного небытия.

Машка утерлась, зашмыгала носом, заговорила.

-: Сначала часами сидел у развороченной трубы и выл внутрь, звал Людку, страшно было, но бросить одного боялась. Через пару недель неожиданно повеселел и, проходя мимо со стоячим членом, дал мне его чуть-чуть пососать, сказал, что Людка откликнулась и все простила ему, не сердится давно, закуток ищет, о семье замечтала. После этого каждый день верещал в трубу, всякое было, и ругались, и матерились, и любились. Но любовь такую тяжело наблюдать! Однажды зашла, он член сунул в трубу, в экстазе бьется, орет: "Сильнее, сильнее с-о-с-и!!!!". Я глянула, а изнутри будто и правда Людка смотрит, теребит его, торопит. Я испугалась, убежала в комнату. Но что-то у Людки долго там не получалось, Сашка сам не свой ходит, вот-вот повесится. Я его успокаивала, как могла, и, само собой, посасывала — с утра разочек и вечером тоже, втайне надеясь, что у Людки всё рухнет. А сегодня утром захожу — голый стоит, но нарядный какой-то, лицо прозрачное, умытое, руками низ прикрывает, а потом отнял их: смотрю, на ладошке член и маленькие яички. Ахнула, а он смеется: "Людочке подарок, только ей, чтоб никому больше не достался. Ухожу от тебя". Я почти без памяти присела на пол и вижу: он одной ногой в трубу и другой в трубу, тоненький с ниточку стал и длинный, в потолок ушел ростом, спускаться начал, руки над головой держит в виде чаши, а в ней богатство его лежит. С головой ушел, только драгоценности задержались на минуточку, потом и их не стало:

Машка затеплилась в углу кровати. В комнате тихо, тихо, за стенкой часы тикают, слышно: Я прилег рядышком. Полетели к черту все мои планы, а главное — мечта, мечта обратилась в прах. Этого я уж никак не мог вынести. Я возненавидел Машку и готов был прибить. Подвинулся ближе, накрыл руками, она отозвалась. Сорвал кофту, всматриваясь в живот, искал Сашкины следы, жадно щупал колени, грудь, шею и особенно рот, вишневый, уродливый; треснувшая в уголке припухлая нижняя губка чуть дрожала, я схватил ее, оттопырил и, освободив член, со всего размаху вошел внутрь. Она, почувствовав мое стремление дойти до конца, затрепыхалась подо мной, захрипела, отчаянно завиляла задом, пытаясь высвободиться, и, упрочившись в желании жить, жить любой ценой, что есть силы вцепилась ногтями между ног. Я вскрикнул от боли, инстинктивно привстал, пальцы ее заскоблили по коже и вдруг мягко вошли внутрь, а следом вся рука провалилась. От неожиданности мы оба остановились. Я глянул вниз — ничейные, мокрые губы, выпятившись из моей плоти, крепко держали гибкое с голубой венкой машкино запястье. Она сама, растерявшись, тотчас успокоилась, устроилась поудобнее и принялась осторожно исследовать внутри что-то упругое, скользкое, темное.

— Так это ты, ты меня в клубе тогда:? — кричали ее глаза, и черные бровки поползли вверх, собрав гармошкой лоб.

Я насаживался все глубже и глубже на руку и, пенясь всем естеством, рождался в новом лунном теле. Эту мысль, почерпнутую из какой-то литературы, мгновенно присвоил себе. Надо же хоть как-то назвать происходящее — для успокоения, для будничности. Не знаю, правильно ли я двигался, изгибался, сжимал ноги, дышал, но уже с опаской смотрел на восхитительный, мягкий живот, полные ляжки, охватившие Машкино лицо, и ее расхристанные глаза, как у роженицы в родильном доме, благополучно разрешившейся в срок. Лунное тело, однако, преспокойно уживалось со старым, член, по-прежнему, торчал в машкином рту и мешал ей восторженно комментировать мое поистине неожиданное и таинственное преображение.