Васко Пратолини - Постоянство разума

Милло постигла участь самых главных зачинщиков. Его любили, он пользовался среди рабочих большим авторитетом, его уважали даже в дирекции, знали, что он из «твердых», но считали, что с ним можно вести переговоры; не прояви он себя так активно в дни забастовки, они бы ограничились еще одним переводом его в «Доччу», цех для ссыльных. Но на этот раз от него решили избавиться навсегда; судьбу Милло разделили еще два-три активиста.

Когда сформируются новые кадры рабочих, все начнется сначала. Как ящерица – отрубишь ей хвост, а он сто раз вырастет вновь, или тутовая роща – шелковичный червь пожрет листву, а настанет весна, и деревья снова начинают упрямо зеленеть под лучами солнца, – так и рабочий класс: постоянно возрождается. «Можно, конечно, предположить, что у рабочих могут быть свои требования, разумеется, в профсоюзном, не в политическом плане», но они всегда выдвигают их почему-то в самый неудачный момент. Так пусть же «старики» и расплачиваются за это, пусть они попробуют устроиться, вдобавок они с таким трудом осваивают автоматику, не могут с ней свыкнуться. Конечно, они и после увольнения могут работать для «Гали» – Паррини, например, поставляет детали для ткацких станков. «Фирма никогда ни на ком не ставила окончательно крест». А не то пусть о них позаботится партия, во имя которой они заварили всю кашу, пусть она попробует их пристроить. «Прошли те времена, когда Внутренняя профсоюзная комиссия или Заводской совет обладали правом вето на заводе, как Россия в ООН…»

Вот уже десять лет, как рассеялись послевоенные иллюзии. Новички, ребята из технических училищ, особенно те, кто вышел из школы отца Бонифация, обо всем этом никогда и не слыхали.

Партия устроила Милло на работу в ФИОМ. [44]Его усадили в одной из мрачных комнат Палаты труда. Но разве мог он, практик, заводской активист, превратиться в кабинетного работника?

«Дело еще в том, – сказал он мне, – что как-никак годы подходят к пятидесяти». Он не мог привыкнуть к папкам с бумагами, к дискуссиям, пусть самым горячим, но зачастую проводимым без достаточного проникновения в суть проблем. Он мог дать толковый совет только рабочим «Гали». Напряженность заводской жизни оттачивала его ум, развивала целеустремленность. Идеология и мораль не были для него понятиями отвлеченными – на них основывалось его общение с людьми. Профсоюз был для него «рукой партии», «приводным ремнем», как говорили в годы его молодости. А теперь он вынужден сидеть в сырой комнатушке здания у Борго-де-Гречи, в стороне от родного завода. «Домина, конечно, внушительный, старинный, но разве ты не замечаешь, как здесь мрачно?» У него появились боли в коленях, и вообще он чувствовал себя не у дел. Он был окружен орелом страдальца, старого коммуниста, изгнанного с «Гали». Желая использовать былой опыт Милло, федерация поручила ему проводить в окрестных поселках воскресные митинги по случаю XX съезда, против американских баз в Италии, за мир во всем мире, за независимость стран Азии и Африки, за сосуществование и в честь годовщины Октября.

– Я теперь на пенсии, – сказал он, когда мы встретились в Народном доме на празднике газеты «Унита», куда я пришел на танцы. – Кому я нужен теперь? – Это было, конечно, преувеличением, он всегда любил немножко порисоваться. Стоило только взглянуть на него – так и брызжет здоровьем, полон такой решимости и энергии, что я тут же опровергаю его слова: ему бы лишь немного подышать воздухом нашего Рифреди – и он снова станет львом. Многие годы понадобятся тем, кто захочет превратить в немощных пенсионеров таких, как он, людей твердого ума и сильной воли, закаленных ссылкой, тюрьмой, изгнанием, Сопротивлением, подпольем и годами «культа». И героическое прошлое этих людей и сами они стали для нас легендарными.

Не прошло и минуты, как Милло, следуя вечной своей привычке, начал меня «воспитывать», не обращая внимания на начавшиеся танцы, на неуместность споров в праздничной обстановке.

– Может быть, тебе, Бруно, твоя «левизна» и кажется чем-то новым, а она от дряхлости давно уже хромает на обе ноги. Ленин еще сорок лет назад заклеймил ее как «детскую болезнь». Неужели это как корь, которой суждено переболеть каждому поколению, всякий раз решая те же проблемы?

– Разве ты тоже этим болел?

– Было немного, – ответил он. – Не только я один, вся партия. Мало книги читать, надо еще учиться у людей с опытом. – Он бросил мне вызов, я должен был его принять.

– Что до меня, то я прочел и изучил не одну книгу Ленина. Я тоже не за скороспелое восстание, не против парламента, если угодно. Но меня возмущают разговоры насчет полезных компромиссов. Для меня нет ни святых, ни евангелия. Мир изменился, мы живем не в социалистическом, а в западном мире, здесь мы и боремся. Может, буржуазия уже не нуждается в мировых войнах, чтоб удержать господство. Может, ей удастся сохранить свою гегемонию, усыпляя сознание масс потребительскими благами. Как же нам быть в таком случае? Ленин за меня, – заключаю я. – Он утверждает, что нам нужно научиться быть хозяевами во всех без исключения областях, без этого не одолеть силы традиции – он, вероятно, имел в виду догмы! – не одолеть нам в том числе и собственных буржуазных привычек. Так стоит вопрос, иначе все превращается в детскую забаву.