Маша Трауб - Всегда кто-то платит

– Ты должна была заметить, – сказал Коля.

– Не должна.

– Ты его хорошо знала.

– Он всегда себя так вел.

– Тогда еще можно было бы что-то сделать.

Тут я совсем в осадок выпала. С каких это пор Коля стал таким жалостливым? С чего он вдруг стал жалеть тестя?

– Ты че? – не сдержалась я. – Он же тебя терпеть не мог, за мужика не держал. Че ты вдруг слезу стал пускать?

– Просто думаю, что мы могли что-то сделать. Тогда. Не сейчас, когда уже поздно.

– А бабки на это откуда? Ты, что ли, дашь? За все добрые дела платить надо! Забыл? А то, что я у отца клянчила все время, унижалась, изображала из себя любящую дочурку, тебя не смущало? Теперь я плохая, что раньше не заметила? А ты хороший? Да он все равно помрет! Делай операцию, не делай. Два года, два месяца… какая разница? Вы меня достали своими причитаниями. Мало мне его жены придурошной, так еще ты!

– Мне просто его жаль. Я бы не хотел умирать, зная, что моим родственникам все равно. Что они на меня ни копейки не потратят.

– Заработай, тогда я потрачу. На словах все хорошие, а как о бабках заикаешься, так и где все? Не ты же перед Еленой пресмыкаешься, не ты с ее долбанутой дочерью общаешься. Тебе хорошо. А мне каково? Обо мне кто-нибудь подумал? Мне что останется? Кто папашу хоронить будет? На какие такие шиши? Ты кредит возьмешь? Да щас. Так что сиди и помалкивай. И не долбай меня своими воспоминаниями. Ты думаешь, он в больнице за снова-здорова лежит? Ага. Разбежался. Да его бы под забор и выкинули. Откуда деньги? Ты хоть раз спросил, откуда деньги? То-то же. Так что не строй из себя. Может, папаша деньги где оставил – он всегда любил нычки делать. Так если у него нычка, я ее хочу найти первая. Понятно?

– Не могу так. Пойду…

– Куда это ты намылился?

– Проветриться…

– К своей шалаве проветриться решил? Так у нее и оставайся!

– У меня нет никакой шалавы. Прекрати наконец.

– Ага. Это ты другой какой расскажи. Папаша тоже из себя изображал примерного семьянина. Сколько я его б… перевидала. Не надо мне рассказывать, куда ты ходишь. Иди вон, балкон разбери – проветришься. Ни выйти, ни развернуться. Или в магазин сходи – хоть манку купи. Детям на утро жрать нечего.

– Какая манка? Ты когда в последний раз завтрак готовила? Если твой отец гулял, это не значит, что я гуляю. Я просто сказал, что твоему отцу… что можно что-то было сделать… продлить жизнь… мне… жаль его…

– Ну да, пусть лежит овощем, зато у нас совесть будет чиста. Тебе-то что? Он тебе кто? Тесть? Прямо родственничек нашелся. О детях подумай. Если папаша скопытится, у кого я деньги просить буду? У тебя? Так давай, крутись!

– Я пошел…

– Сволочь, да вали ты, куда хочешь. Вывел из себя все-таки.

– Зачем ты к нему ездишь, если так его ненавидишь?

– Затем! Откуда я знаю, че у него есть? И кому он отдаст? Нет уж, я не развалюсь. Ему сколько осталось? Так я прослежу, чтобы он все нам отписал, а не шалавам своим.

– У него ничего нет. Он больной человек. Он умирает.

– Ты куда-то собирался? Так и иди! Если узнаю, что по бабам шлялся, шмотки твои из окна выкину. Понял? Будешь ползать и собирать то, что бомжи не успели унести! Слышишь? Гад, что ж ты дверью хлобыстаешь? Дети же спят! Я тебе щас по башке хлобыстну! Видеть тебя не могу, сволочугу. Вали и не возвращайся! Нашелся тут, лекции мне читать. Своему бабью читай да на жалость дави! Сволочь! Слышишь? Ты сволота распоследняя! Правильно, тебя папаша за мужика не держал! Ничего не можешь! Только в уши лить и можешь! Слышь, ты, скотина!

Когда меня дернуло? Когда я в больницу приехала. Отец сидел на диване в холле и смотрел телевизор. Елена говорила, что он давно перестал смотреть телевизор – у него голова болела. Так у любого заболит, если целый день в ящик таращиться. Отец считал телевизор своей собственностью. Когда я была маленькая, он мог подойти и переключить канал, даже если я смотрела мультики. Ему было наплевать. Он хотел смотреть. Телевизор, как и все в доме, было его собственностью. Его владением. Он всегда так жил. А нам «позволял» пользоваться. Если он хотел съесть яичницу, которую мама пожарила для меня, то он ее съедал. Последний, как и первый кусок торта был его. Даже горбушки он требовал себе. Мама отрезала ему от батона, мне отрезала от другого конца. И папаша съедал обе. Если я плакала, он раздражался – с чего вдруг он должен отдавать мне горбушку, если ее любит? Если он покупал конфеты – сто граммов, карамельки, то я не могла взять даже одну. Конечно, я воровала – и конфеты, и хлеб. Мама делала вид, что не замечает. Этого я тоже не могла понять тогда, в детстве, а сейчас тем более. Если бы Коля взял конфету у малых или их колбасу, я бы его убила не задумываясь.