Ласло Блашкович - Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Но сердце уже бьется нормально, я встаю с кровати, глажу собаку, преломляю хлеб, вижу себя в окне. Едва узнаю вас спящей. Стою в пыльном солнечном луче, и это незаметно меняет мой акцент, делает меня более расслабленным и довольным.

Сегодня утром солнечный свет холодный и далекий, словно лунный. И на вашем окне нежные решетки. Если бы я не был таким толстым, то попробовал бы сделать приседания. Но только застегиваюсь до горла, я спал одетым. Сухо откашливаюсь, стараясь не испугать вас. Ритуальный утренний скрежет курильщика-марафонца. Что же видно из вашего окна, гадаю, не открывая глаз. Утро от всего меня отдаляет.

Ваши пальчики, с подушечками, нежно измученными гобеленовыми иглами, диабетом и крючком для вязания, свисают с края кровати, я возвращаю их под одеяло. Удивительно, какие они жесткие, безжизненные. Если бы вы не дышали так шумно из-за милых полипчиков в носу, я бы запаниковал.

Ваш сон я мог бы легко растолковать, как если бы он был моим. Окно канцелярии, где я сначала вкалывал, как раб, смотрело во двор церковного прихода.

Вы не забыли, что я трудился заштатным редактором и распоследним корректором в эротическом журнале «Пистон»? «Эротический» здесь просто эвфемизм для «порнографического», у нас ничего не имело никакого отношения собственно к любви. А только к любви к гадостям и разнообразным непристойностям. Например, это название. Вирильное, агрессивное, дикое. Однозначное, как эрегированный пенис. Хотя и женщина — тоже пистон, или капсюль, потрескивает под зубами, как не очень мучнистое яблоко с райского древа, воплощенный грех.

Я предлагал и более деликатный вариант, «Душа и сиськи», это определяет женщину как совокупное существо, двугубое созвездие, не так ли? Никто меня не слушал. Я забил свою стрелу Эрота в орфографию и холодно вычеркивал сладострастные вздохи, сводя их к мере, которая делает цитированный оргазм более естественным, человечным. Однажды моя Наталия после секвенции самоубийственной схватки подколола меня вопросом, если то, что мы наблюдаем, желание, а тогда как же называется то, чем мы занимаемся в темноте вот уже столько лет? Я воспринял это как неуместную, климактерическую шутку, заметив, что этот грязный голубой фильм транслирует ее ничтожный канал.

И когда я поднимал глаза от блудливых страниц текста, что ужом вился по пустым пространствам, в котором позже появятся печальные фотографии сплетенных человеческих тел с тупым выражением убогого коллективного наслаждения, мой взгляд петлял вослед мыслям и блуждал где-то снаружи, за стенами и стеклами, натыкаясь на безбородых священников, которые занимались земными мелочами, неприметно струясь по пути к Богу. Может, все это покажется вам излишне акцентированным, наивным: я, с пальцами, перепачканными в типографской грязи, в первобытном иле, в суетном коловращении жизни, в крахе мира, гляжу на посвященного, вне времени и пространства шествующего по усыпанной галькой тропе среди толстошеих сосен, вскрывая конверт со священным писанием, чмокая высохшие следы клея на краях, которые, в это верю я с некоторым опасением, облизал Бог лично. И хотя мы оба могли поглядывать друг на друга и считать последними, каждый делал свое дело. Один со склоненной головой, другой с поднятой головкой.

Прости меня, боже, я знал, что делал, пока дрочил одинокими вечерами, а наши папарацци раздвигали девам ноги своими телеобъективами, и редакторы по-человечески объясняли «персикам»-любительницам, почему наши двери для них так узки. Признаюсь, это действовало и на меня, возбуждало больше самой жизни. Два-три раза я видел Марию Магдалину, и мне этого хватало. Как правило, в том эпилептическом, посткоитальном обмороке, когда ронял голову на бумаги, быстро и сладко успокаиваясь.

Думаю, те, оттуда, мало что могли видеть, кроме моей головы, если бы не было отблеска, но я опасался, что сам однажды окажусь на какой-нибудь самородной фреске в образе полоумного чертенка, которые делают Страшный суд комичным, или в полу-фразе какого-нибудь апокрифического евангелия, опубликованного в самиздате за счет дремучего автора.

Что скажете о фразе: Ладислав бежит? Есть в ней таинство, пафос древней символики? Узнаете ли краткий выдох версета? Ладислав бежит. Береги спину, монах!

Мы внизу, облака — наверху. Если это мы— мы, тогда я понимаю. Тогда я нечто подобное, возможно, и сказал, имея в виду себя, приглядываясь с высокого окна к ангелам-головастикам, рассыпавшимся по этой юдоли чистых слез, по аллеям райских помидорных кустов (правильным, как александрийский стих), которые со страстью пересчитывают церковные мыши.