Ласло Блашкович - Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Подожди, не уходи, сыграли вечернюю зорю, воздушную тревогу. Не позволяй мне скалиться и портить проклятое стальное лицо. Слушай, что же ты так быстро стал исчезать?

Не падай, — озабоченно трясет меня Ладислав, а Наталия прыскает в глаза капельками огнедышащего парфюма. — Вот, обещаю тебе, я напишу эту драму, в которой дешевый туризм превращается в шикарное приключение, я отойду, детьми клянусь, от реализма халтурной действительности…

Облачные события в дыре по имени «Форма»? — понадеялся я по-человечески.

Но поздно, поздно (или слишком рано, не все ли равно?), поздно было, я давно предчувствовал это. Когда некая женщина, распевая во весь голос, как будто исполняя библейский версет, границу книжных богов, шла по Китайской стене, единственному земному артефакту, который (если верить Нилу Армстронгу) виден с Луны, навстречу своему любовнику (который наверняка нетерпеливо перебирал жемчужные четки Мадонны), не предчувствовала ли она, что эту стену давно заменили Берлинской, ставшей фантомом, молвой? Когда Ладислав Деспот отправился на край света, мог ли он знать, что не выйдет из горизонтальной кроличьей норы своего родного края?

Не знаю, что тут слабовато. Разве не логично, если вызываемая вещь, в конце концов, явится, если толстый удав Дунай превратится в грандиозный писсуар Гулливера?

Я замер в неверии.

Как? Когда?

Дитя мое! — прохрипел Деспот смывавшемуся Рэду.

Есть пиво, — предложил тот.

Без меня, — заявила Наталия. — С меня хватит.

Извольте, — сказал гарсон и принес два бокала тепловатого светлого пива со стремительно оседавшей пеной.

Я рассказал вам обо всем, что знал. Давай ручку, мой дорогой. Я запечатлею на ней щебечущий поцелуй, горячий и нестерпимый, как правда. Не качайте головой, я искренне раскаиваюсь. Эта любовь к детям теперь абсолютно чиста, придраться не к чему. Не сердитесь, мне надо об этом, мой взгляд на мир детский. Стоит только подумать о степи венгерской равнины за вербной рощей, о пустых песчаных дюнах, осыпающихся от вздоха, как я вижу ребенка, еще с острыми огоньками телесности, раскрывшегося во сне. Только я вновь невинен, уверяю вас. И нежно тяну одеяльце.

Я виноват из-за драмы, признаюсь. Опозорился. Не в состоянии исполнить ваш приказ. Но вот вам бумаги, в которых полно набросков о детях во власти. Отнесите их домой, раздайте малышам, прочитайте супруге. Это их фотография там у вас? Из бумажника выглядывает?

Все, завязываю, только еще одно дельце. Здесь я на самом деле повзрослел. Если вы не рассердитесь, я бы назвал вас отцом.

Говорю вам, грехи мои — детские. Кто не без греха, пусть бросит в меня камень. Моя tabula — rasa, распишитесь, пожалуйста, на обороте. В самом деле, я ничуть не преувеличиваю, когда все это рассматриваю как увлекательную совместную прогулку. Экскурсию по катакомбам, кроме шуток…

Прочтите хотя бы стишок, я с нетерпением жду вашей оценки. Согласен, поэзия устарела, но это свеженькая картинка. Конечно, не стоит тратить время, это ерунда. Спасибо вам, как скажете, это до меня медленно доходит (маленький оборот вокруг орбиты, как у Коперника, поворот песочных часов!), я понял, о ком идет речь, когда говорю о себе.

Я сформировал свою поэтику, взяв за образец Мая. (Если разучивать, то дайте профессионального певца.) Он тоже, в похожей тюрьме, навсегда посвятил себя юности, описанию приключений, которые шлифуют молодые мозги. Вы знаете, что для детей важнее всего. Авторитет. Железная вера во всякую божью и земную власть. Я у него не списывал, сам до этого дошел.

Сегодня утром солнце ненадолго задерживается на пыльных перьях чучела птицы, на увядающих кактусах и фикусах, этих комнатных заключенных, опускается на недолговечные имена, обходит создание, щебечущее на северной стороне. Отсчитывает.

И по всей стене растягивает твое мощное спиритическое лицо, у меня, у старика, воры выкрали быка, Кайзер ты мой в разных изводах, плоский, как фреска, или горящие обои, раскатанный вроде теста, что поднимается из дыры, как новый мир.

И нам не оставалось ничего иного, господин начальник, кроме как оцепенеть, когда с неба падали облака, превратившиеся в грязный картофель, и бесконечно опускался дымный театральный занавес.