Ласло Блашкович - Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Могу себе представить, каково же художникам. Наверное, именно поэтому нетерпеливые инфанты на старых полотнах вообще не похожи на детей. Наверное, их писали по памяти. А это всегда движение в темноте на ощупь. Путешествие по мигрени. Как бы это выразиться? Мне с моим фотоаппаратом, на первый взгляд, легче. Щелкну, вспышка, и готово. Но это только поверхностная рана, моя беда глубже. Они, вообще-то, умеют фотографироваться. То есть, устраиваются, улыбаются, думают. Опускают на лица забрало своего идиотского опыта.

Поэтому для фотографирования лучше всего — раздеть их. Тела почти не лгут. Раскрываются мгновенно. Говорят более внятно. Более образно. Каждое маленькое тельце — мягкая, благословенная точка, в которой сходятся все точки мира, из будущего и прошлого, словно в сладостном аду. Эти фотографии вечны, чувствую, здесь допустима патетика. Правда, чаще всего дети их рвут, когда подрастают и приходят к тому банальному чувству, которое консервативные моралисты называют стыдом. Но и вечность — механическая кукла, которая портится или покупается в маленьких коробочках. Впрочем, если будете хорошо себя вести, я всех вас сфотографирую.

Деспот поднял фотографию с пола, всмотрелся в ребенка на ней таким взглядом, который, могу предположить, означал вопрос: и тебе вообще не стыдно? Но почему ребенок должен стыдиться? Зачем ему копошиться в тени, как последней лобковой вши? Хоть я и не такой Библиофил, но помню, что Адам и Ева познали стыд только тогда, когда вкусили плод с древа Добра и Зла. Быть хорошим не означает стыдиться, не иметь этого неприятного, унизительного чувства бесцельной свободы.

Деспот молча вернул мне фотографию. Такой вот он игрок. Иногда ничего, а иной раз — вроде неудержимого кровоизлияния в чистый мозг. Да и двое других. Метать перед ними бисер Мадонны? Не выйдет с ними драмы, господин начальник, разве только невнятный роман. Да и тот — из самых дрянных, из отходов поэзии. Из опилок сонетов. Из растоптанных строф. Так, какой-то печальный «расёмон», из четырех беспорядочных монологов. Это максимум. Только не смотрите на меня так, я думаю. Говорю вам, только — ничего, зеро, ноль. Могу поиздеваться над формой: пусть один рассказ будет исповедью в виде фантастики с ключом, второй — триллер-эссе, третий — пересказом представления, четвертый, например, станет повествовательной поэмой, ритмичной, может, даже рифмованной… Но для меня форма, знаете ли, не испытание, но — проблема.

Как это не знаешь, — теперь занервничал и Буха, тебя что, учить надо? Я юрист, полицейский, а ты практически на облегченном режиме. Почти свободный! Знаешь, какое сейчас время? Я человек современный, а не медведь сибирский. Не могу же я тебе диктовать?.. У тебя есть арнаут этот, терроризм нынче в моде, на это есть спрос, он у тебя в коме, даешь такой поток сознания, вот тебе и фабула, «Сумеречная зона», «Секретные материалы», людям это нравится, такие преддверия ада. Ладислав у тебя есть, жена у него — огонь, он ложки глотает, поэт проклятый, давит теток по улицам, как серийный Раскольников. Старик Иоаким у тебя опять же, не поймешь, то ли он себя Тито воображает, то ли его ночами душит, всеобщий идеологический раздрай, можешь делать с ними что хочешь, и при этом никого не разозлишь, как будто ты о Цезаре или о Франце-Иосифе… Сделай хоть что-нибудь, парень, иначе хана.

Сделать хоть что-нибудь?! И это вот так, без иглы и трубочки? Чтобы каждый проартикулировал свое страдание, так называемый стыд, то, из-за чего здесь оказался? Разве это не психодрама, вечернее шоу желаний? Наше обучение новым профессиям (потому что отсюда ты не попадешь сразу за пюпитр, на кафедру, мой дорогой учитель, а окажешься в уютном подвале, в пристойном подземелье, где будешь гнуть спину и выпрямлять гвозди), курсы по окучиванию картофеля, ненасильственному уничтожению золотистых колорадских жуков, экологической очистке мира от самого себя — они интересны как сценические рамки, где (пере) воспитанники ведут себя как дети, их шалости и перешептывания гротескны, но все это слишком статично, встаешь, когда тебя выкликнут, как тебе велит розга или регламент Нового Завета.

Что ты не оставишь детей в покое, — спрашивает меня в библиотеке Деспот, когда я пытаюсь расчистить сцену для репетиции того, что никак не начнется. Я делаю вид, что не слышу его.

Что это ты делаешь, — негодую, чуть не плача.

Что я такого делаю?

Только сидишь и сдуваешь с книг пыль прямо мне в лицо.