Ласло Блашкович - Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Или она вросла в ту, что осталась, никому не предназначенную, — Ладислав продолжил царапать глаза недолговечного святого с портрета, как суеверный — врачующую фреску. А когда понял, что делает, после секундного колебания с треском захлопнул книгу. Следовательно, это не вся литература впала в детство, а та, детская, полностью ее парализовала. Например, как церковь не должна перерасти в государство, только наоборот. Кто об этом говорил? Сашенька Кубурин? Видишь, в чем дело, — спрятал Ладислав грязные пальцы.

Смотри-ка, «Научная фантастика ГДР» , — поднял Ладислав жалкую брошюрку. У них стена все еще стоит. Похоже, что тут шагу ступить нельзя без реактивного «вартбурга» и астронавтов в контрабандных румынских штанах с притороченным к ним толстым, пестрым лассо…

Интересно, каким бы немцем был Карл Май, восточным или западным? Рассекал бы на скальпированном «мерседесе»-кабриолете, или на «вартбурге», нагруженным карабинами для охоты на медведя? Был бы ли он мной?

Вопросы, вопросы… Наши подсчеты прервал запыхавшийся Иоаким с известием, что арнаут, похоже, пошевелился.

Понимаешь, — сказал Деспот, пока мы стояли за спиной у доктора, поднимавшего веки больного и заглядывавшего за горизонт, — ожидания чаще всего не сбываются, они слишком велики. В большинстве случаев ничего не происходит. Когда женщина видит, как ее муж помогает какой-то другой женщине укладывать в багажник чемодан, то сразу решает, что это побег. Но ведь это банальность, далекая от замысла и желания… До тех пор, пока тебя не настигнет нечто действительно ужасное. Доктор, не угостите ли сигареткой?

Конечно, — отвечает тот, выпрямившись, и сует ему в рот дымящийся окурок.

Наверное, эту я не смогу спрятать за ухо, — замечает Ладислав. Из окурка выпадает уголек, легко гаснущий под точной слезой.

Однако все было не совсем так. Разве это не авантюра? Чем дольше я присматривал за недвижным бедолагой, по приказу делал ему массаж, измерял его неподвижные ногти, тем больше убеждался в том, что давно знаю, кто он, хотя из Центральной тюрьмы его доставили инкогнито, в истории болезни стоял только номер. Мускулистым телом борца с повязкой у сердца он напоминал полубога с истекшим сроком годности, усыпленного андроида из научно-фантастического фильма, пусть даже и гэдээровского.

Или Шварценеггера с прооперированными клапанами, — дополнил Ладислав мою мысль, щупая подсохший бинт на его груди.

Но ведь война все-таки, — по-стариковски возразил Иоаким.

И все-таки, в лице без проблеска сознания, даже настолько искаженном едва видимой границей между двумя мирами, я с уверенностью узнал то, мальчишеское.

Говорят, он все это слышит, — мусолил Деспот потемневший фильтр, — и тут только один стоящий вопрос: на чью он перейдет сторону? Вниз или вверх. Когда время в его праздном чистилище истечет, он легко соскользнет, сюда или туда.

Мы внизу, облака — наверху. Признайтесь, отличное начало.

И вот стою я здесь, у тюремного окна, с печального подоконника которого беззубый кот изгнал всех птичек. Напрасно я посыпаю жесть, как солью, окаменевшими крошками. Ни одно крылатое не смеет сюда прилетать, только комары и ангелы. И чем больше я смотрю на внешний мир, тем все более явно и упорно он искажается. А поскольку в часы досуга причудливые картины — нормальное явление, то и у меня по затылку (где под косточкой пылится мозжечок) скользит известная ассоциация, воплощенная аллюзия (картина находится где-то у Данило Киша), и она бесконечно повторяет молодого Бодлера, который из похожего окна, правда, значительно большего размера, обрамленного парчовыми гардинами (но с ничуть не менее ощутимыми решетками — хотя формально они невидимы — якобы неспособности и незрелости поэта, не позволяющими ему по-настоящему увидеть этот мир), наблюдает, стало быть, восстание, баррикады, одну из Свобод, которая с обнаженной сияющей грудью ведет за собой недостойную чернь …

А что, пишет ли детский писатель и для лилипутов, — Ладислав с сидящим на его плече Жигулем развеивает мои литературные фантазии, отгородившись макетом Кьеркегора.

Я вздыхаю так глубоко, что чувствую в указательном пальце покалывание. Я ведь из тех, у кого, как говорится, не было детства. Я должен был пробиться сам. Все прочее — трюки. Например, когда стоишь по колено в воде, убеждая всех, что коленопреклоненно молишься. Когда, как Лотрек, подпрыгнув, вопьешься зубами в грудь проститутки, и висишь так, болтаясь в воздухе. Это не отказ от ответственности, а глубокое осознание того, что нет никого, кто нас уложит в кровать, поцелует на ночь, убаюкает. Есть ли еще какие-то причины для писательства?